– Ты… – произнес безупречнолицый. – Ты напоминаешь мне… кого-то… кажется…

Этот ответ был будто из прошлого. Не славного прошлого, принадлежащего исчезнувшим народам, а дрожащего, старого… слабого.

– И что же? – спросила она.

Она не знала, ни как возник этот вопрос, ни что придало ей сил задать его.

– Уже не помню, – ответил он печальным шепотом.

– Нет… Я говорю о кирри… Скажи мне, что это?

Колдун что-то пробормотал и придвинулся к ней.

Клирик смотрел на нее глазами из древнего, древнего мира. Небесный Пик идеальным белым серпом очерчивал линию брови и черепа. От него исходил непонятный, терпкий запах, совершенно не похожий на человеческий запах колдуна или других скальперов. Запах гнили, разрушающей камни.

– Не все из подобных мне покоятся в земле… Величайших мы сжигаем.

И она поняла, что задала неверный вопрос, совершенно неверный. Не что, а кто?

– Кто же это? – ахнула она.

Внезапно все перестало существовать, кроме его руки. Исполненной силы, нежной от любви. Она проследила взглядом, как рука опустилась к бедру, к мешочку с вышитыми рунами…

– Попробуй, – пробормотал он, и словно раздались отдаленные раскаты грома. – Попробуй и узнаешь.

Мимара чувствовала вес и силу его, зависшего над ней, а себя – обнаженной и трепещущей, как во сне.

Палец приблизился к ней, указывая на что-то невидимое.

Она откинула голову назад, разомкнула губы. Глаза ее закрылись. Девушка ощущала свое дыхание, влажное и горячее. А палец был холодным и жестким. И она обняла его ртом, согревая и увлажняя его неподатливую белую кожу. И он ожил, прижимаясь к языку, проводя по деснам. У него был вкус силы и давно остывшего огня.

Уголком глаза она заметила Капитана среди колышущихся сухих трав, похожего на привидение.

А над ней – лицо Клирика, похожее на фарфоровое пятно. Облегчение пронизало ее, как молнии, заполняя угасшие пустоты, затопляя всю ее до краев.

Вытянувшиеся облака проносились над головой, разметанные в форме крыльев и кос, и звездный свет очерчивал их черным. Они создавали иллюзию поверхности на бесконечном небе, как пена, растянувшаяся по ручью.

Нелюдь потянул палец, и она рефлекторно потянулась за ним. Она обхватила губами сустав, зажав зубами кончик пальца и языком высасывая остатки.

Он положил ей руку на лицо, прижав большой палец к подбородку, а остальные – к щеке. Потом медленно вытащил палец, проведя им по нижней губе. Небесный Пик мерцал посеребренными краями. Все стояли в оцепенении, двигался только Нелюдь, стремительно и бесшумно. Она не могла ни оторвать глаз от него, ни сдержать нарастающее желание.

Во рту ощущался вкус пепла, сажи и славы…

Вечной славы.

Старый колдун пошел вперед.

Однажды, путешествуя где-то между Аттремпом и Аокниссом, он увидел ребенка лет десяти, не больше, который упал с ивы. Там висел большой улей, и он полез туда за медом. Ребенок сломал шею и умер на руках отца, силясь произнести неслышные слова. В другой раз, бродя по каменным просторам Сехариба, он увидел женщину, которую обвинили в колдовстве и забили камнями до смерти.

Ее связали прутьями шиповника, и, пытаясь освободиться, она исцарапала себе все тело. А потом стали со смехом закидывать камнями, пока она не стала похожа на красного червячка, извивающегося в грязи, когда кровь смешалась с пылью. А еще раз, на дороге между Солемном и Момемном, устроившись на ночлег в развалинах Бататента, прохладным утром он узрел тень Судьбы, нависшей над Первой Священной Войной.

Несчастья лежат во всех направлениях, как говорят нильнамеши. Человеку стоит только выбрать одно из них.

– Я знаю, что это, – произнесла Мимара подле него. Солнце било ему прямо в глаза, когда он повернулся к ней. Даже когда он сощурился и заслонился рукой, оно, раскаленное добела, обрисовало черным фигуру Мимары. Она казалась тенью. Осуждающей тенью.

– Кирри… – продолжал ее силуэт. – Я знаю, что это…

Преломленные солнечные лучи, несущие скорбные вести.

– Что же? – спросил он, но не потому, что его это интересовало. Он вышел за пределы всякого интереса.

– Прах, – почти прошептала она. – Прах из костра.

Что-то заволновалось в нем, словно она разворошила давно угасший огонь и показался уголь, все еще тлеющий.

– Прах? Кого?

Он замедлил шаг, чтобы она отступила в сторону от лучей. И с удивлением заморгал, заметив ее неподвижное лицо.

– Ку’жары Синмоя… по-моему…

Имя из анналов истории.

Сказать было нечего, и он повернулся к миру, где не оставалось следов. Большие стаи крачек поднимались, как пар, в пыльно-травянистой дали.

Степи…

Они проносились мимо, как во сне.

Существует этика и малодушие. Эти два понятия не смешиваются, хотя очень часто по обличью и эффекту одинаковы.

Экианн I «44 Послания»

Если бы Боги не притворялись людьми, люди в ужасе отпрянули бы от них, как от пауков.

Заратиний «В защиту колдовских искусств»

Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),

Верхняя Истиули

Тени отсутствующих предметов всегда холодны. А Варалту Сорвилу многого недоставало.

Как мать читала ему перед сном или отец поддавался в борьбе на пальцах. Не хватало смеха и надежды.

Утрата – вместе с тем и память. Это ядро ее власти. Если вам случилось потерять воспоминание о человеке – как, по словам Эскелеса, теряли Нелюди, – тогда утрата будет полной, совершенной, и мы сможем продолжать забывать. Но нет. Боль держится на весах утраты и сохранения, в равновесии потерь и сознании, что было потеряно. В сосуществовании двух несравниваемых людей, одного – с отцом и матерью, другого – без них. Одного – обладающего гордостью и честью…

И другого – без них.

И прежний человек в нем продолжал жить шутками, вопросами и соображениями, которыми можно поделиться с отцом. Харуил часто говорил с сыном. А новый был сиротой, дрожащим и пошатывающимся, ощупью ищущим утраченную опору. И это признание своего краха, окружающего со всех сторон холода, поразило его, словно в первый раз…

Твой отец мертв. Твой народ в рабстве.

Ты один, пленник в войске врага.

Но парадокс, а иные скажут – трагедия, человеческого существования заключается в том, что мы легко возвышаем наши жизни над пустотой. Нас растят для этого. Люди вечно ведут счет своим утратам, накапливая их. Есть смысл в том, чтобы приносить себя в жертву, и никакого оправдания этому. Обижаться – значит считать всех своими должниками.