Когда же малыха уснула, между нами вновь сгустилось напряжение. Раньше двенадцати мы никогда не ложились. Бывало, засиживались до часу-двух. Зависело от того, когда Даринка просыпалась на вторую кормежку. Чаще всего в этот промежуток я работал, а Маринка за соседним столом училась. Иногда, если ни у кого из нас не было срочняка, мы просто смотрели фильм и болтали.

В ту ночь разбежаться по своим делам не могли. А врубать телевизор казалось кощунственным. Мы смотрели и смотрели друг другу в глаза. Вселенная подвисла. Мы тоже не двигались. Только дышали. Сердца работали ровно, но сильно.

А потом, словно чувствуя, что наше личное время подходит к концу, Маринка спокойно вывела:

– Если ты чувствуешь риск и тревогу, мы не будем заниматься сексом, Дань. Но я не позволю тебе себя калечить.

Следом потянулась пауза, в которой мы оба пытались постигнуть всю глубину этого решения.

– Совсем? – выдохнул я, в конце концов. – Я хочу ласкать тебя.

– Ты можешь ласкать меня, – позволила Маринка.

– Осторожно, – добавил я.– Никакой ебаной спермы ближе, чем на метр к писюхе.

Она рассмеялась. Я остался серьезным.

Дышать тяжело было.

– Я люблю твою ебаную сперму, Дань, – заметила моя кобра, заставив воспламениться от похоти. – Значит, ты тоже позволишь мне тебя ласкать? – спросила она, впервые за эти дни выдав свое волнение. – Осторожно, конечно…

– Конечно.

Вместе выдохнули. И снова замолчали. Коснулись ладонями лиц, потерлись губами – легкость вернулась. Баланс восстановлен.

– Я буду писать для тебя всю жизнь, – зашептала Маринка. – Каждый наш день, пока мои руки будут способны это делать. Если у тебя возникнут вопросы по какой-то ситуации, ты всегда сможешь найти на них ответы здесь, – она прижала мою руку к своей груди напротив сердца.

Но я уже знал, что «здесь» – растяжимое пространство. У нас было много инструментов для демонстрации своей любви.

Мы отпустили себя в ту же ночь. Ласкали друг друга, соблюдая озвученные правила – осторожно. Но со всей душой. С полной отдачей. И были счастливы.

Часть из Маринкиных дневников, как я позже понял, предназначалась не мне.

– Это для Дарины. Я пишу их с тех пор, как почувствовала ее отдельным существом. И сейчас – каждый ее день. Хочу, чтобы она, если ей, конечно, когда-нибудь это будет нужным, постигла все, что знаем мы.

– Классная идея, – прохрипел я. – Ты пишешь там и за меня?

– Конечно. Все, что ты делаешь для нее, родной.

– Я хочу, чтобы она была очень счастливой. Я сделаю для этого все, что возможно.

– Ты делаешь больше, Дань. Лучшего отца я не знаю.

– Батя Чаруш… – выдохнул я, имея в виду, что мне есть на кого равняться.

– Ты перепрыгнешь, – выдала Маринка так же тихо и уверенно, вызвав у меня новую ошеломляющую бурю эмоций.

Я даже вынужден был уйти. Уединиться, чтобы принять весь шквал и смочь дальше функционировать.

А вернувшись… Я отразил то, что сумела сформировать в своих дневниках она:

– Я люблю тебя изнутри.

Это стало нашим новым признанием. Крайне важным для нас.

И мы реально не ебались. Регулярно ласкали друг друга, словно подростки на гормонах. На этом все. Надо заметить, Маринка в какой-то мере вернула мне то, что у меня когда-то украли мои конченые предки. Я все чаще об этом задумывался, потому что она реально сделала невозможное.

Я вспоминал наше первое лето, когда мы точно так же любили друг друга без проникновения. И хотя тогда я позволял себе больше, часть кайфа была именно в том, что я по собственному желанию познавал и исследовал чье-то тело.

Марина божественно отсасывала. Я вылизывал ее всю.

Иногда думал о том, чтобы ввести в нашу новую вселенную какие-то пробки, дилдо и прочие приблуды. Я умел пользоваться разной хуетой. Но с Маринкой быстро отсекал подобные мысли.

Я ревновал. Я берег ее тело. Я фанатично перед ним преклонялся.

Если я не могу проникнуть в нее своим членом, то не будет в ней ничего другого. Я не совал в нее даже пальцы. Ее плоть в самом исключительном смысле стала для меня священной.

Когда Даринке было около шести месяцев, Маринка как бы между прочим обронила, что начала системно принимать противозачаточные таблетки. Я так же невзначай, будто просто поддерживая тему, уточнил, когда они включатся в стабильную работу. Потом периодически спрашивал, продолжает ли она их пить.

И на этом все. Ничего больше я не предпринимал.

Хотя следовало бы заметить, мысль об этом непостижимым образом возбуждала меня. Я по-прежнему не ебал жену, но стоило начать обсуждать тему контрацепции, у меня неизбежно вставал.

Наверное… Я чувствовал свободу. Чувствовал доступность ее тела. Чувствовал, что могу трахнуть ее в любой момент.

Но не делал этого.

Нет, я не мог доверить какой-то одной мелкой таблетке жизнь своей Маринки, сколько бы гормонов в ней не содержалось. Я изучил информацию, и она вкупе со статистикой не завоевала моего доверия.

Наверное, мне бы следовало обратиться к психиатру... Черт, конечно, следовало! Но эта проблема казалась мне чересчур личной.

К тому же Маринка не выглядела несчастливой. Казалось, ей хватает того, что я мог отдать.

Нет, проблемы точно не ощущалось. Но она же, мать вашу, зачем-то продолжала жрать эту контрацепцию!

Я не был дураком. И все же… Был.

Еще примерно полгода спустя мы с Дариной подхватили Маринку после очередного визита к гинекологу и ехали из города на дачу, когда она вдруг сказала:

– Я поставила противозачаточную спираль.

Машинально бросив взгляд в зеркало заднего вида, я задержал его на закрепленной в автокресле дочери. Дынька дергала ногами и «подпевала» играющей в салоне песне. Поймав мое внимание, одуряюще радостно засмеялась. Я на автомате улыбнулся и подмигнул.

В груди в это время все сжалось в один огненный клубок, и дыхание оборвалось.

Марина, перехватив наше «общение», легко и звонко рассмеялась, будто этой странной фразы про долбаную спираль и не звучало. Оглянувшись, она заговорила с малыхой:

– Какие у тебя красивые хвостики! Кто так начесал, а?

– Папоська, – выдала моя кроха, сверкая идентичными с Маринкой глазюками и умилительно чмокая ее же губками.

– Только папе можно тебя причесывать? – спросила Чаруша, сделав притворно обиженный вид.

– Да!

– Почему? Я ведь тоже хочу! Можно?

– Нет, – мотнула дочь головой и снова