...Филарет в это время находился в Ростове Великом. Он был потрясён известиями о мятеже и гибели «Димитрия». В памяти воскресло давешнее сновидение: Лжедимитрий и Басманов уходят в темноту ночи. Вот и сбылось. Погибли-то оба в одночасье. Ужели вправду сбудутся и слова самозванца: «Ты ещё увидишь войну»? Тем временем к Филарету прискакал брат Иван Никитич. Вид у него был сокрушённый. Филарет, с жалостью глядя на дрожавшую, искалеченную руку брата, налил ему церковного вина. Иван выпил, немного успокоился.

Смерть многое меняет в отношении к человеку. Филарет видел, что Иван потрясён случившимся, хотя накануне сам возмущался действиями «Димитрия». А теперь, когда его нет в живых, как не пожалеть о человеке, который вызволил из ссылки, дал боярство? Так и Филарет. Не обязан ли и он «Димитрию» спасением? И не велением ли «Димитрия» он, опальный монах, облачен в митрополичьи одежды?

— Вижу, что и ты скорбишь. Помолимся, владыко, о грешной, но достойной душе нашего «Димитрия».

Оба перекрестились на большую икону Спаса в самом центре палаты.

— Упокой, Господи, душу раба твоего Димитрия, — тихо шелестели слова молитвы.

Затем братья присели к столу, что означало начало беседы. Иван проговорил:

— Что бояре? Забыли о благодеяниях «Димитрия» ради честолюбия! А призвал народ к мятежу князь Шуйский. Он повёл разную чернь в Кремль.

— Мятеж не унялся?

— О Москве не спрашивай. Она во власти клики заговорщиков. Хмельные от вина и крови, ныне хвалятся своей победой.

— Священство что же не призвало к миру?

— Патриарх Игнатий бежал. У прочих не нашлось мужества. А были и такие, что призывали к мятежу. Забыв о сане, священники вооружались кольями.

Филарет думал, как это скажется на его судьбе.

— Люди на этом не умирятся.

— Шуйский хочет сесть на царство, но с ним мы не оберёмся беды, — уверенно произнёс Иван.

Филарет вспомнил о разговоре с Сапегой, который на неделе приезжал в монастырь. Сапега уверял, что на Москве любят Василия Шуйского, но престола ему не достать. Чем он крепче Бориса? Или на него не станет смуты? Те же люди, что возведут его на престол, потом скинут его.

— Все ныне смуту пророчат, — откликнулся брат Иван, — как бы Москву не запалили.

Он тяжело задумался. По лицу его прошла нервная судорога.

— Пан Сапега — мудрый змий... Он и свой интерес знает и других умеет наставить. А всё ж держаться, нам, видно, придётся польской стороны. Коли «княжата» начнут избирать своего царя, будем просить на царство Владислава.

Филарет велел служке, стоявшему у двери, открыть окно. Стало вдруг душно. Слова брата царапнули по сердцу. Хотя он и сам мыслил о Владиславе, но в душе, где-то в самых глубинах, жила надежда на сына Михаила. «Хоть и мал ещё Владислав, за него отец, король Сигизмунд, править станет. Что же, у Романовых нет силы спорить о троне? Или наш род не был издавна в родстве с царями? Но о том ныне — молчание, молчание», — думал Филарет.

— Ужели будем манить народ новым «Димитрием»? — спросил он.

— Авось Бог милостив.

— Распутица, Иван, самая скверная пора в году.

После этого разговора братьев Романовых прошло всего несколько дней, как царём нарекли князя Василия Шуйского. Филарет понял, что ему не избыть смуты в душе. Он потерял сон и с тревогой ожидал того дня, когда царь Василий призовёт его к себе. Что ожидает его? Избрание на патриарший престол? Но отчего такая смута в душе?

Царь Василий не спешил, однако, с созывом Священного собора. Это настораживало Филарета, и, когда царь позвал его к себе, он о многом передумал за дорогу. Станет ли он поддерживать новую политику царя Василия, политику ненавистных Романовым «княжат», политику старины? «Он чает от меня поддержки? Как сказать ему правду? Опала страшна. На Руси люди священного сана испокон веков служили царю. Потерпит ли Василий непокорство нового патриарха? — размышлял Филарет. В том, что его изберут патриархом, он не сомневался. Надеялся, что и бояре не будут чинить препятствий. После опалы Романовых при Годунове стихла вековая завистливая злоба. Станут ли ныне завидовать избранию митрополита на патриарший престол?»

Москва показалась Филарету притихшей и словно бы обезлюдевшей, и на душе его стало ещё тревожнее. Боярин Колычев провёл его в Комнату — так именовались приёмные покои царя.

Оставшись один, Филарет огляделся. Со времени Годунова здесь многое изменилось. Самозванец здесь, как видно, не бывал. Он, тяготевший к роскоши, не потерпел бы этой скудости убранства. Скамьи были покрыты далеко не свежим зелёным бархатом. Тафтяные завесы на окнах и двери полиняли.

Василий пришёл нескоро, и Филарету едва удалось скрыть порыв недоброго чувства при его появлении. Василий не поднялся на царский престол, как это сделал бы любой из царей, а, приветливо улыбнувшись на поклон Филарета, движением руки указал ему на место рядом с собой на скамье. Филарет, приученный ещё со времён Ивана Грозного к царской пышности и великолепию, был неприятно поражён простотой наряда Василия. Он был без барм, в обычном тёмном кафтане. На голове обыкновенная боярская шапка. Мог бы хоть перстни носить, столь приличные и царскому, да и княжескому тоже, достоинству.

— Что пасмурен, владыко?

Филарет встрепенулся, решил отвечать без всякого лукавства.

— Обо мне ли речь, государь!

Василий пристально вгляделся в Филарета, и, чтобы уйти от этого пытливого взгляда, тот сказал:

— Или мы не русские люди? Или не милосердствуем в чужой беде?

— О какой беде говоришь, Филарет? — спросил Василий, уловивший в его голосе как бы укор себе.

— Пошто загубили «Димитрия» и надругались над несчастным цариком? Богом это не забывается.

— Кто копает яму другому, попадает в неё сам. Не это ли ты хотел сказать, Филарет?

Василий посуровел глазами.

— Самозванца убил Волуев. Боярского указа на его смертоубийство не было.

— «Димитрий» помиловал тебя, когда голова твоя лежала на плахе. Пошто не отплатил ему добром?

— И разбойники, случается, милуют насильно захваченных людей. Кто же станет за это миловать разбойников? Древние говорили: «Злому человеку делать добро так же опасно, как доброму зло».

Филарет не любил, когда его посрамляли в ответах, поэтому сухо спросил:

— Зачем позвал меня столь поспешно?

— На моей памяти не было такого, чтобы царям указывали, хотя б и высшие духовные особы.

Василий был недоволен не столько Филаретом, сколько собой. Он уже раскаивался в том, что целовал крест, обязуясь никого не судить одной царской волей, без совета боярского. Прежние цари так не делали. Оттого в доброй воле нового царя увидели его слабость. Також и Филарет.