пронзенное жреческим ножом сердце. Ирграм хотел было закричать, но сумел лишь открыть рот. И в этот рот влилось что-то тягучее и сладкое. Он сделал глоток. И понял, что голоден.

Безумно голоден.

И еще глоток.

И еще.

— Молодец, — похвалили его и, подхватив под руки, помогли сесть. В руки сунули чашу и сдавили, помогая удержать. — Вот так. Пей. Потихоньку.

Ирграм пил.

Он сидел с закрытыми глазами, потому как солнце вдруг показалось невыносимо ярким, и пил. Глоток за глотком, боясь одного, что эта ароматная сладкая жижа иссякнет.

Это и случилось.

— Как вы себя ощущаете? — осторожно поинтересовался жрец. И отер губы Ирграма влажным полотенцем.

— Неплохо. Я заболел?

— Пожалуй, что так. К сожалению, мы вынуждены были спешить и оттого все пошло немного не так.

Глаза Ирграм все-таки открыл.

Свет больше не причинял боли. Да и чувствовал он себя много лучше. Грудь саднила. И боль шла откуда-то изнутри. Пальцы коснулись кожи, нащупав толстую гусеницу рубца. Свежего.

— Пришлось кое-что сделать, — жрец улыбнулся так искренне и светло, что щека дернулась.

— Что?

— Полагаете, вам нужно это знать?

— Да.

— Что ж… — Нинус задумался, правда, ненадолго. — Возможно, так и к лучшему. Когда вы отдали свою жизнь и сердце в дар, то дар этот был принят и возвращен. И оставайся вы на землях мешеков, вы не ощутили бы никаких неудобств. Напротив. Вы жили бы долго, не зная болезней. Ваше тело избавилось бы от многих слабостей, свойственных обычным смертным, вы обрели бы немалую силу. Во всяком случае так говорят свитки.

Звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— А взамен?

— Взамен — верность и служба, — жрец сидел на корточках. Он был бос. И ноги его покрывал толстый слой пыли, отчего казались они черными. — Давным-давно, во времена, которые ныне забыты и сама память о них стерта, и даже лучшие, сведущие люди лишены её, мир был сложен и жесток. Мне самому о тех временах поведали люди, коии полагали, что весьма скоро может случится так, что времена эти вернутся.

Он дышал спокойно и ровно. А Ирграм слышал, что дыхание это, что стук сердца. Стук завораживал. Он казался песней.

— Эти люди…

— Чистая кровь, — Ирграм облизал губы. — Я слышал. Одного из них. В допросной. Меня позвали. Тогда. Ты позвал. Так?

— Так, — жрец чуть склонил голову. А сердце его билось все так же ровно.

— Они убили. Всех там. Проклятьем. И девочку эту тоже. То есть, не убили, но из-за них она пропала.

— Все совершают ошибки.

— Ты один из них?

— Нет, — и снова ровный стук сердца, который понятен лучше слов. — Они искали пути ко мне. И потому приносили некоторые книги. Я читал. Признаюсь, не думал, что книги эти будут полезны.

— А… верховный?

— Он не читал. Его полагали чересчур старым и, как понимаю, преданным. Они ошиблись. Я не преступил бы свое слово и свою веру, но больше это не имеет значения. Важно лишь то, что мне удалось узнать. Так вот, когда-то давно, когда дети Цапли были сильны, а мир жесток, когда благословенная кровь возвращала к жизни проклятые земли, Императору служили особые воины. Алая сотня.

Ирграм издал нервный смешок.

— Они были свирепы. Быстры. Неуязвимы. Каждый был способен одолеть десяток обыкновенных воинов…

— Я и с одним не справлюсь. Без дара. Если ты про это.

Жрец чуть склонил голову.

— Думаю, лишь пока. Ты меняешься.

— И кем я стану?

— Сложно сказать. Те свитки, в них были истории, больше похожие на сказки. О сыне бедняка, который так желал служить Императору, что взошел на вершину пирамиды и сам положил свое сердце к ногам богов, а после спустился, ибо великий дар жизни был возвращен ему. А с ним и сила. И право встать за плечом Императора, оберегая благословенную кровь.

— И чем он заплатил за такое счастье?

Не может быть, чтобы не было цены. У всего есть. А уж у возвращенной жизни и подавно.

— Я бы хотел иметь ответ. Но эти истории, они и вправду во многом вымысел. Он служил верно три раза по сто лет. И каждую луну на ложе его всходила новая дева.

Вот только дев Ирграму не хватало.

— Чтобы одарить его своей силой и жизнью.

Он подавил тяжкий вздох.

— Правда, те, кто вернул сии свитки, полагали, что дело не столько в девах, сколько в их крови, — доверительно произнес жрец. — А как выяснилось, то и мужская годна.

Он явно знал больше, чем сказал. Но спрашивать бесполезно. Ирграм коснулся шрама, который стал будто бы меньше.

— Слеза неба длит существование, — подтвердил его догадку жрец. — И плоть разумных.

— Плоть?

— Пока хватило крови.

Ирграм облизал губы, вспоминая сладкий вкус её. И вновь. Ни страха. Ни сожалений. Кровь? Крови в этом мире всегда было слишком много.

Жрец поднялся на ноги.

— Последнее. Даже на землях мешеков боялись возвращенных к жизни.

— Я понял, — Ирграм тоже встал.

Слабость отступила. Он слышал, как ровно и довольно медленно, словно нехотя, бьется его собственное сердце. И рядом, отзываясь на это биение, пульсирует огонь. Ирграм накрыл его рукой.

Слеза неба.

Живая слеза неба. Драгоценность, которую ему просто… отдали? Истратили на ничтожного? Пусть даже и был он нужен, но не настолько же?

— И еще. Все свитки говорят об одном. Те, кто единожды испробовал крови, не способны далее жить без нее. А порой и вовсе впадают в безумие. Надеюсь, с вами сего не случится.

Ирграм постарается.

Он никогда еще не чувствовал себя настолько благоразумным.

***

Стоило отъехать от замка, и дышать разом стало легче. Барабаны в голове и те смолкли, что было совсем уж хорошо. А игла, сделав поворот в вязкой воде, замерла, указывая куда-то на север.

— Знаю, — сказал Арвис, который на мага поглядывал с немалым подозрением, да и вовсе показывал, что вынужден мириться с его присутствием, но на самом деле это присутствие вовсе излишне. — Есть в тех местах деревенька. К утру доберемся.

Не обманул.

Шли и ночью, благо, дорога к этой самой деревеньке тоже имелась. Как дорога. Широкая тропа, пролегшая через куцый лесок, по краю болота и дальше, сквозь луга. Лошади то переходили на рысь, то снова на шаг. И мерное движение убаюкивало. Винченцо даже позволил себе погрузиться в полузабытье, из которого выпадал лишь затем, чтобы свериться с иглой.

Та, если и отклонялась от избранного направления, то ненамного.

А ближе к рассвету, когда над болотами поднялся туман, игла совершила оборот и замерла. От тумана фонило силой, и ощутил это не только Винченцо.