Этот вопрос я снова обсудила с Червоным. Он отнесся к моим словам отрицательно, как и в прошлый раз, зато обратил мое внимание на тот факт, что фермер Яцек лучше всех в округе умеет холостить жеребцов, что ему, Червоному, довелось испытать самому, и что у него еще остались средства, нужные, чтоб выдавливать у скотины яйца. Мне удалось залучить старого коновала в свою команду; я посвятила Яцека в свой дерзкий план на моем польском языке в шестнадцать слов. Хартмут пришел ко мне вечером с письмами и бумагами в маленькой шкатулке.

«Это мамины письма и прочие вещи».

«Нет, оставь это себе. Завтра у нас побег».

«Завтра? – переспросил он. – Но я хочу, чтоб они достались тебе, если…»

«Не говори ‘если’. Если да кабы вгоняют в гробы, как говорит мама».

На следующее утро я прокралась к Карлу Не-Хайнцу, который все еще спал, носатый, на своем пропотевшем ложе. Он проснулся от запаха хлороформа и тотчас вновь заснул от него же. Для верности я потерла ту тряпку о его нос и рот. Какая бесшабашность! Во дворе Хартмут одолел Карла-Хайнца тем же веществом. Солдат тотчас осел вниз. Мы убежали прочь, взяв направление на север, прямо по полю, я – впереди, и тянула его за собой изо всей любви и свободы, пока гром не вырвал его из моих объятий. Он лежал, словно Сигурд Фафниробоец, ничком на мокрой земле, и кровь выбивалась из крошечного бурлящего источника у него на спине. Я посмотрела назад и увидела, что Яцек стоит у угла конюшни, щеки впалые, и опускает винтовку.

Я всплеснула руками. Какое ребячество было это все! Какая глупость! Да, четырнадцатилетняя исконно исландская глупость. Пристрели меня, пристрели, думала я, и молила Хозяина с Небесного хутора, чтоб он велел своему польскому коллеге послать мне пулю через луг, то есть, не луг, а целое поле. Но моя молитва не была услышана. Ему было важнее отправить на небо другие души. За домом и в нем раздались два выстрела. И каждый из них – это было невозможно скрыть – являлся криком души. Суровое кровопускание за прокладку немецких дорог.

Я опустила руки и успела переключить внимание со своей маленькой жизни на смерть более взрослого человека. А может, он не умер? Мне с трудом удалось перевернуть его на спину. Его лицо было прекраснее, чем когда-либо. Хотя оно и было выпачкано в мокрой земле. Блестящий черный муравей пробежал по лбу. Я видела, как один чудак вдыхал жизнь в задохшуюся женщину в подвальном убежище. Именно это я и попыталась сделать. Как Джульетта с Ромео. Но мне не удалось вдохнуть в него жизнь, зато он выдохнул в меня душу. Я сдалась и сглотнула. Сейчас его лицо стало мраморной скульптурой, белой и холодной, изваянной Леонардо. Ах, отчего такой красоте суждено исчезнуть? Я попыталась как следует запомнить это лицо, словно квинтэссенцию счастья, которая является человеку во сне и на краткий миг становится самой кристальной в мире правдой, а потом растворяется во тьме. О, мой первый единственный! В его нагрудном кармане я нашла шкутулку. Словно горячие лепешки над остывающим огнем, лежали эти бумаги над сердцем, переставшим биться. Я открыла шкатулку и развернула сложенный лист со знаками: череп, свастика и «СС»:

Имел я розу алую,

милейшую из роз.

Она во тьме сияла мне,

сквозь ночь ее я нес.

Я поместил ее в груди

и вышел на восток.

Но горе встретил я в пути:

погиб, погиб цветок!

Из алой розы ала кровь

на грудь мне истекла.

Злой рок ударил в глаз, не в бровь.

Застлала очи мгла.

Мне застлала очи мгла. Хартмут Херцфельд (1913–1944).

А военная путешественница продолжила свой поход. Невеста эсэсовца проплакала все поле и дальше в лес. И прощалась с Червоным и говорила, что будет скучать. Нацистская потаскушка сокрушалась, что ее план сорвался, а девочка-островитянка думала о доме, о маме и папе, где бы они ни были, одни в лодке сердца. На одном из листков в шкатулке я углядела имя моего отца: Hans Henrik Bjornson, 100/1010 G4. 17. Bat. Leichtinf. Gross Deutschland, Div. Süd, G. Kursk. Написано рукой Хартмута.

Я рассказывала ему о папе. Он пообещал разузнать, куда на этой войне угодил исландец. В одной комнате у них была радиостанция. Но Хартмут сказал, что ничего не выяснил. Что это тогда значило? Kursk. Это на армейском языке означало «пал»?

Я проглотила комок в горле и наклонилась под ветку, съежилась под деревом, призывая кабана и волка, и медведя договориться между собой, как им поступить с убитой горем девчушкой. От этого ложа из еловых иголок приятно пахло. И сейчас я вытаскиваю этот печально-пленительный запах из моей затонувшей души, словно золотую нить из навозной кучи.

Наверно, о войне лучше всего дает представление вот это: то, что называется «худший миг жизни» ты переживаешь по пять раз на дню.

Вечером я постучалась к пожилой крестьянской паре. Муж был польским колбасоедом, он почуял, что от меня нацистским духом пахнет, и отправил меня в свинарник. А вечером пришел сам – со своей жаждой мести и вожделением к юной деве. Я хорошо поняла его и опередила: мне удалось превратить изнасилование в ручной труд. Этому меня научила одна женщина из Эрфурта.

Сейчас мне пишет Элдон из Австралии, он расстроен. Он был убежден, что они с Линдой собираются сочетаться браком, и сейчас делится плохой новостью: Бод не поедет в Мельбурн на соревнования. Он принял известие о «любовнике» слишком близко к сердцу и вознамерился ехать в Лондон: «Нам нужно поговорить». Приятели Бод и Элдон побуждают Линду встретиться с ними в отеле «Бельведер» раньше намеченного времени: «Ты не можешь с нами так поступать. Бод уже увеличил количество яиц до восемнадцати по утрам и до двенадцати по вечерам». Он с этими яйцами доиграется, вырастут у него яичники.

Мой Пекарь более любезен. Просит Линду объяснить, что же стряслось в Исландии. В выходные он ходил на танцы на лесной поляне, и там ему сообщили, что в Исландии в один день вспыхнул пожар во всех банках, огонь сожрал их дотла, и все вклады сгорели. Как такое могло случиться? Королева красоты пишет ему в ответ, что исландцы никогда не бросают друг друга в беде. А он спрашивает, есть ли у нее деньги на помаду, может, ему послать ей свои замечательные сбережения, деньги на поездку, которые он копил примерно год? Милый Пекарь, ты прекрасен!

Затем приходят другие мэйлы, адресованные мне самой. Я поддерживаю связь с людьми со всего света. Это помогает мне скоротать время.

Педро Альварес пишет из Рио, спрашивает, не могу ли я раздобыть для него диск какого-то Гильви Айиссона. Он прочитал в интервью с молодой исландской музыкантшей, что Гильви – действительно хороший певец. Насколько я помню, этот Гильви учился в Вене и сделал карьеру на континенте. Может, я попрошу Лову купить мне диск для отправки в Бразилию. Это странно, но многие мои друзья по переписке, кажется, считают, что я в состоянии ходить по магазинам, что я женщина бодрого возраста. Очевидно, душа у меня такая молодая. Во всяком случае, я стараюсь следить за новостями, и в исландской части «Фейсбука» меня, видимо, можно считать старейшиной. (Наконец они дали о себе знать, президентские гены!)