Переступая через пропитанные водой и блестевшие в отблесках огня головни, они направились к этому костру. Ройбен с болезненной ясностью ощущал, что именно здесь умерли Фиона и Хелена. Но сейчас оплакивать этих двух, попытавшихся убить Фила, было не ко времени.

Они подошли к костерку насколько было возможно без опасения подпалить одежду. Ройбен снял перчатки и сунул в карманы. Они с Феликсом стояли бок о бок и грели руки над огнем. Феликса трясло от холода. Пульс Ройбена колотился с устрашающей частотой.

«А что, если она не придет? – испуганно думал Ройбен, но не смел сказать ни слова. – А что, если она придет и скажет нам что-нибудь ужасное, более жестокое, еще сильнее язвящее, еще сильнее порицающее, чем все то, что наговорил Хокан?»

Он потряс головой и закусил нижнюю губу, старательно отгоняя чрезвычайно дурное предчувствие, и вдруг осознал, что прямо напротив него, за костром, стоит еще одна фигура, отлично видимая сквозь языки пламени. Стоит и внимательно смотрит на него.

– Феликс… – позвал он, и Феликс поднял голову и тоже увидел фигуру.

Негромкий, но отчаянный стон сорвался с его губ:

– Марчент!

Фигура вдруг вырисовалась еще четче и ярче, чем была только что, и Ройбен увидел ее полностью оформленное лицо – такое же свежее и милое, каким он видел его в последний день ее жизни. Ее щеки раскраснелись от холода, а губы были привлекательно розовыми. В серых глазах играли отсветы пламени. Она была одета в простое серое одеяние с капюшоном, и под капюшоном Ройбен разглядел коротко подстриженные светлые волосы, обрамлявшие овал лица.

Их разделяло менее четырех футов.

Никаких резких звуков, лишь пламя потрескивало в костре да несколько вздохов со стороны леса.

А потом раздался голос Марчент – впервые за все время, что прошло с ночи ее гибели.

– Как вы могли подумать, что я буду несчастна из-за того, что вы здесь все вместе? – спросила она. Ах, этот голос, голос, который Ройбен запомнил навсегда, такой отчетливый, такой внятный, такой ласковый! – Ройбен, этот дом, эти земли… я очень хотела, чтобы они перешли к тебе. А ты, Феликс… Я всей душой хотела, чтобы ты был жив и здоров и чтобы никто из тех, кто способен причинить тебе зло, никогда не смог дотянуться до тебя. А вы двое, вы, кого я любила всей душой, – вы теперь друзья, даже родня, и теперь вы вместе.

– Моя дорогая, моя бесценная девочка, – сказал Феликс дрожащим, срывающимся голосом, – я очень люблю тебя и всегда любил.

Ройбен дрожал всем телом. По его щекам катились слезы. Совершенно не понимая, что делает, он неловко вытер их шарфом. Он не сводил с нее глаз, а ее голос зазвучал вновь, и в нем вновь прозвучала та же затаенная, но ощутимая сила.

– Я знаю, Феликс, – сказала она. – Я всегда это знала. Неужели ты думаешь, что, живая или мертвая, могла бы возложить на тебя хотя бы долю вины за все это? Твой друг Хокан – а он твой друг – приписал мне мысли, которые я ни в коем случае не разделяю.

Ее лицо было полностью выразительным, и живым, и теплым, а голос столь же лиричным и естественным, как в тот последний день.

– А теперь, прошу вас, выслушайте меня. Не знаю, сколько еще времени у меня осталось, а сказать вам нужно много. Когда придет приглашение, я должна буду его принять. Сейчас меня удерживают здесь ваши слезы, и я должна освободить вас, чтобы освободиться самой.

Она сопровождала свои слова самыми естественными жестами, но, казалось, приближалась все ближе и ближе к огню, словно была неуязвима для жара.

– Феликс, мою жизнь омрачало вовсе не твое тайное могущество, – ласково сказала она, – а немыслимая алчность мох родителей, не знавших, что такое любовь. Я погибла от рук больных безумцев. Ты был солнцем моей жизни – в том саду, который ты насадил здесь для потомков. А в самые темные часы, когда весь наделенный жизнью мир ни за что не замечал моих призывов, это ты, Феликс, прислал ко мне благодетельных духов леса, которые дали мне свет и понимание.

Феликс беззвучно плакал. Он хотел что-то сказать (Ройбен заметил это), но Марчент перевела взгляд на Ройбена.

– Ройбен, твое лицо, озаренное любовью, было для меня призывным светом, – сказала она. Именно так она говорила с ним в тот страшный день – ласково, почти нежно. – Позволь теперь мне стать таким светом для тебя. Я вижу, что твоя невинность вновь подверглась поруганию – уже не со стороны твоей прежней семьи, – на сей раз это был тот, кто вложил в свои слова массу горечи и фальшивой уверенности. Хорошенько присмотрись к той темной мудрости, которую он предложил тебе. Он хотел бы оторвать тебя от тех, кого ты любишь, тех, которые откликаются любовью на твою любовь – от той школы, где все души усваивают высшую мудрость. – Она понизила голос, чтобы подчеркнуть и свой гнев, и понимание всей проблемы. – Да как посмел живой загонять тебя в круг проклятых или пытаться толкнуть тебя на мрачный каторжный путь самозаточения и покаяния? Ты – то, что ты есть, а не то, чем хотели бы видеть тебя другие. И кому, скажи на милость, не приходится бороться с жизнью и смертью? Кому не приходится сталкиваться с хаосом живого, дышащего мира, как это делаете вы с Феликсом? Ройбен, отринь проклятие, которое якобы опирается на авторитет Священного Писания. И мои слова, Ройбен, если они противоречат глубинным устремлениям твоей честной души, тоже отринь.

Она приостановилась, но лишь для того, чтобы обнять взглядом их обоих, и тут же продолжила:

– Феликс, ты оставил этот дом и земли мне. Я в память о тебе передарила их Ройбену. А теперь я расстаюсь с вами обоими, и ваша взаимная связь не менее прочна, чем любая связь, сущая под небесами. В Нидек-Пойнте вновь ярко горит свет. Ваше будущее простирается в бесконечность. Помните обо мне. И простите меня. Простите мне то, чего я не знала, чего не сделала и чего не смогла увидеть. А я буду помнить вас, куда бы я ни попала, покуда во мне будет существовать память.

Она улыбнулась. Но в ее лице и в ее голосе проявилась чуть заметная тень дурного предчувствия и страха.

– Прощайте, мои дорогие. Я знаю, что ухожу, но не знаю, куда и как, и не знаю, увижу ли вас еще хоть когда-нибудь. Но сейчас я вижу вас, вижу живыми, любимыми и исполненными неоспоримого могущества. Я люблю вас. Молитесь за меня.

Она умолкла. Она превратилась в собственный портрет: взгляд устремлен вперед, губы мягко, без усилия, сомкнуты, на лице выражение легкого изумления.

А потом ее лицо заколебалось и начало выцветать. И вскоре от нее остался лишь светлый силуэт на темном фоне. А потом и он исчез.

– До свидания, моя дорогая, – прошептал Феликс. – До свидания, моя бесценная девочка.

Ройбен неудержимо рыдал.

В темных невидимых деревьях, окружавших площадку, шелестел листвой ветер.

Феликс вытер слезы своим кашне и, обняв Ройбена обеими руками, заставил его расправить плечи.

– Ройбен, она ушла, ушла домой, – сказал он. – Неужели ты этого не понял? Она сделала именно то, о чем говорила: освободила нас. – Он улыбался, но из его глаз все еще сочились слезы. – Я уверен, что она отыщет свет. Она слишком чиста сердцем и слишком сильна духом для того, чтобы заслужить что-то иное.