— Да, и если завладеть ею, их можно принудить к супружеству. Из селки получаются хорошие жены и заботливые матери, а детей, родивших от такого союза, можно отличить по перепонкам между пальцами. Но если селки найдет свою шкуру, она принимает звериный облик и возвращается в море, обрывая все связи с миром людей.

— Я держал ее шкуру в своих руках… если бы я тогда… — забормотал Ронан, опускаясь на пол рядом с каменным драконом и комкая стебли наперстянки.

Нагнувшись, мистер Линден похлопал его по плечу.

— Не отчаивайся, ты успеешь найти свою матушку. Обратись к Третьей дороге, попроси, чтобы она привела тебя к ней.

— Что это за дорога, сэр? — спросила Агнесс, поглаживая Ронана по другому плечу.

— Жил да был в Шотландии один бард, Томас Рифмач, прозванный «Честным» потому что за всю жизнь он не произнес ни одного лживого слова. Посему у нас нет причин не верить этому джентльмену. Как-то раз, когда он отдыхал на Эйлдонском холме, к нему подъехала дама в зеленых шелках и парче, а с уздечки ее белоснежного скакуна свисали серебряные колокольчики, пятьдесят и еще девять. Столь прекрасна была та дама, что Томас преклонил перед ней колени, как перед Богородицей. Но то была Королева Фейри, и она поведала ему о трех дорогах.

Ты видишь узкий трудный путь

Меж терний в глубине лесной?

Путь Добродетельных. Его

Пройти не многим суждено.

А видишь ли обманный путь

Меж лилий, что цветут в лесах?

Тропа Неправедных. Не верь,

Что это путь на Небеса.

А видишь ли чудесный путь

Меж папоротников в холмы?

Тропа в Эльфийские Края,

Где в эту ночь должны быть мы.[6]

— Фейри — это и есть «они»? — поняла наконец Агнесс.

— Да, хотя мне больше по душе название «сокрытый народ». В те дни, когда мир еще был молод и видел прекрасные сны, фейри не нужно было таиться, но люди вытеснили их с зеленых лугов, срубили их леса и перегородили плотинами их реки. Фейри могущественны, но при этом очень уязвимы. Многих из них страшит холодное железо, а его становится все больше и больше. Одни погибли, другие скрылись от людей, прибегнув к помощи гламора — волшебных чар, которые могут изменять очертания мира, делать его прекраснее, чем он есть на самом деле, или напротив — притушить сияние красоты, сделать ее недоступной для глаз смертных… Или просто позволяют им оставаться невидимыми. Это как мимикрия у животных.

Ронан поднял голову.

— Откуда вы все это знаете? — всхлипнул он.

— А ты не догадываешься?

— Вы тоже полукровка. Фейри была ваша мать?

— Нет, мой отец. Он позвал ее к себе, и она ушла с ним, потому что любила его больше всех земных богатств.

— Наверное, он тоже ее любил. Хотел бы я иметь такого отца.

Его зрачки растеклись, заливая глаза чернотой, и он бросился вон из кабинета, как злой, усталый, напуганный зверь, чья клетка только что распахнулась. Лестница заскрипела от его бешеного топота.

— Ронан, подожди меня! — крикнула Агнесс, бросаясь вслед за ним, но ее запястье словно холодные тиски сдавили.

Агнесс безнадежно оглянулась на дядю — и ужаснулась его взгляду. Снова в глазах преподобного Линдена кружилась вьюга, а лицо его сияло хрустальной, нечеловеческой красотой, а острые линии казались высеченными из льда.

— Ответь мне только на один вопрос. Если бы он был обычным человеком и ему была бы уготована обычная жизнь, если бы в нем не было ни крупицы волшебства, ты все равно полюбила бы его?

— Будь он обычным человеком, я полюбила бы его еще сильнее. Его дорога страшит меня. Я не знаю, что там в конце.

— Там нет ничего. Морские фейри обращаются в пену, и ее разносят по морю ветра.

— Ни греха, ни спасения, — вспомнила Агнесс.

— Да. И ты все равно уходишь?

— Все равно.

Холодная рука разжалась и упала.

Лицо Джеймса Линдена сделалось обычным, разве что очень бледным.

И глаза… В глазах не было снежной бури. Только усталость и боль.

Почему ему больно? Если бы Агнесс могла задержаться хоть на миг и подумать, спросить, если бы она могла, но ей надо было бежать, ей надо было спешить вслед за Ронаном, идти за ним туда, куда он захочет пойти. Все ее мысли были о Ронане, и она только вздрогнула, когда услышала безжизненный голос дяди:

— Тогда уходи. Я отрекаюсь от тебя, Агнесс Тревельян, я никогда не приму тебя обратно. Даже если Третья Дорога отвергнет тебя и ты останешься без крова и без друзей, назад можешь не возвращаться. Я, знаешь ли, слишком горд, чтобы предлагать что-либо дважды.

Что она могла сказать ему? «Простите, мне очень жаль, я не хотела разочаровывать вас?» Да и нужно ли что-то теперь говорить?

Все кончено.

У нее одна дорога — к Ронану.

Третья дорога.

Агнесс шагнула за дверь…

1.

Ронан буквально вылетел из кабинета пастора. В нем бушевали чувства, которые и прежде ему случалось ощущать, но редко когда — с такой силой, и уж точно — не все вместе… Недоумение и отчаяние. Обида. Ярость. Злость. Хотелось вцепиться в кого-то своими жуткими кривыми ногтями-когтями, рвать на части чужую плоть, хотелось кусать, попробовать на вкус кровь, горячую кровь, человеческую кровь, хотелось кричать, бежать, плыть…

Плыть! Ему хотелось плыть!

Он метался по дому в поисках выхода, выхода, выхода, но не находил…

Откуда-то издалека доносился голос Агнесс, но сейчас ее зов не достигал его сердца: он слышал иной зов, более сильный, более желанный. Зов далеких родичей, зов моря, зов Третьей Дороги. Он и раньше слышал, но не понимал. Теперь — понял. И бежал, бежал навстречу…

Он был в состоянии пробить стену, лишь бы вырваться из человеческого жилья, но к счастью для себя — влетел в какую-то комнату, в которой было окно. Из окна он выпрыгнул с легкостью, которой прежде за собой не знал. И побежал. Побежал в лес. К пещере, служившей им с матерью приютом. К реке, служившей источником воды и еды. Туда, где он сильнее всего слышал зов Третьей Дороги.

В пещере он долго рыдал, рухнув на лежанку, еще хранившую запах Мэри. Потом вышел, пошатываясь, упал на колени на тропинке, поднял залитое слезами лицо к переплетению ветвей над головой, и взмолился без слов Третьей Дороге. Взмолился об истинном пути. Для людей он навсегда останется чужим. Так пусть его примут свои. И пусть они отведут его к матери. Он будет сражаться за нее, как зверь. Он не хочет человеческого в себе. Он отвергает человеческое. Он — роан. Нет, он — селки! И сегодня он попробует человеческой крови.