Решив было, что ей удалось избежать встречи с Сантини, Коломба тут же столкнулась с ним лицом к лицу. Впалые щеки полковника посерели от щетины, и выглядел он так, будто спал одетым.

Они покинули квартиру вместе, и Коломба приготовилась к открытому столкновению. Однако, пока они не вошли в какой-то бар, Сантини молча шел с ней бок о бок. Помахав удостоверением, он прогнал из-за одного из столов влюбленную парочку, занял их место и пригласил Коломбу к нему присоединиться, а затем заказал для обоих граппу.

– Я не люблю граппу, – сказала Коломба.

– Сегодня все равно ее выпьешь, – ответил он и поднял свой бокал. – За Альфонсо, которому не повезло с тобой работать.

Коломба с трудом проглотила граппу, и пахучее спиртное тут же ударило ей в нос.

– Ты его знал?

– До того как меня перевели в следственное управление, он работал на меня в мобильном подразделении. Звезд с неба не хватал, но и не заслуживал, чтобы его убили. А ведь его убили, верно? Убили из-за того, что ты втянула его в несанкционированное расследование теракта.

– Его убили, потому что он выполнил свой долг. Только из-за этого.

Сантини заказал еще граппы.

– Вот мы и вернулись к нашим обычным разногласиям, – сказал он. – Ты веришь, что полицейские должны исправить все зло на земле, а я считаю, что дело обстоит соверше-е-енно иначе. – Сантини стукнул об стол пустым бокалом, и Коломба вдруг поняла, что он пьян. В стельку. Раньше она этого не заметила, потому что он отлично держался, не запинался и не шатался при ходьбе. – Мы да карабинеры – единственные, кто удерживает страну над пропастью, Каселли. Только благодаря нам она не превратилась в еще больший притон. Мы непогрешимы? Нет. Мы ошибаемся, лжем и воруем, как и все прочие люди, но мы защищаем мир от худшего зла. Только ты… больше так не считаешь. Ты потеряла веру.

– Если бы ты знал, что за всем этим стоит, Сантини…

– Нет. Уже проходили. Я послушал тебя и поплатился ногой и карьерой. На сей раз я не желаю ничего знать. – Он преувеличенно покачал головой. – Возможно, ты права и твое расследование спасет мир, и я обещаю, что не стану тебе мешать. Я ничего не знаю. Такой вот у меня талант – ничего не знать. Но если ты впутаешь в свои дела еще кого-то из наших, клянусь Богом, я тебя уничтожу. – Он уставился на нее красными глазами. – Я знаю, как это сделать, Каселли.

– А что на этот счет думает Курчо?

– Курчо ничего не знает. – Сантини пьяно рассмеялся. – Или, по крайней мере, хочет, чтобы мы в это верили. И ничего не обсуждает. В отличие от тебя он знает свое место.

– Кажется, тебе стоит пойти домой и как следует выспаться.

– Кажется, уйти стоит тебе, а я останусь здесь, – сказал Сантини и заказал очередную граппу.

Коломба развернулась и ушла, но, когда она добралась до отеля, оказалось, что Данте куда-то уехал, оставив ей записку с просьбой не беспокоиться.

Разумеется, Коломба забеспокоилась и была бы обеспокоена еще больше, знай она, куда он направился.

Тюрьма Ребиббиа, так сказать, едина в четырех лицах, хотя, кроме заключенных и персонала, об этом почти никто не знает. Заключенные содержатся в четырех разных блоках в зависимости от пола, возраста и статьи приговора, а сразу за воротами, в сотне метров от корпусов, есть даже футбольное поле. Туда-то под покровом почти кромешной темноты и вывел скованного наручниками Немца отряд тюремной полиции, облаченный в защитное снаряжение.

С его ареста прошло больше года, но итальянским властям так и не удалось установить, действительно ли Немец родом из Германии. Известно было только, что этот человек – последний уцелевший сообщник Отца, по крайней мере из тех, кто работал с ним в семидесятые, а также что ему около шестидесяти лет и тело его почти сплошь покрыто шрамами от холодного и огнестрельного оружия.

Помимо этого, абсолютный ноль. Ни его отпечатков, ни ДНК не оказалось ни в одной полицейской базе данных. Никто не опознал в нем родственника, и не существовало никаких сведений о том, была ли у него когда-нибудь работа и проходил ли он военную службу. В суде Немец не открывал рта и не снизошел до того, чтобы признать или отвергнуть вменяемые ему обвинения в преступлениях, варьировавшихся от многочисленных похищений до предумышленных убийств. Все попытки разобраться в его биографии натыкались на неприступную стену из вымышленных личностей и имен, под которыми он, похоже, действовал с незапамятных времен.

Немец был загадкой.

Конвойные из выездной оперативной группы тюремной полиции усадили его на пластиковый стул рядом с одними из ворот и очень бережно пристегнули к стойке: Немца боялись не только заключенные. После третьей потасовки, закончившейся необратимыми повреждениями для нападавших – сам он никогда драк не затевал, – его перевели в одиночную камеру, где он и остался, что, очевидно, нисколько его не тяготило. Те, кому довелось ненадолго стать сокамерниками Немца, рассказывали, что жить с ним – все равно что с призраком, чей взгляд вонзается тебе в затылок, стоит отвернуться.

Только после того, как оперативники удалились на противоположную половину поля и выстроились в оборонительную шеренгу, в ворота тюрьмы вошла группа агентов в штатском, среди которых шагал Данте, которому явно было не по себе.

– Вы узнали что-нибудь новое о том, кто он такой? – вполголоса спросил он у идущего с ним рядом круглолицего молодого полицейского.

– Ничего. Эта скотина остается такой же тайной, как и в день ареста. Вероятно, вы знаете его лучше всех.

– Я встречал его всего три раза в жизни, – сказал Данте. Не считая ночных кошмаров.

Под неотступным взглядом Немца он медленно подошел к незанятому стулу, рухнул на сиденье и на несколько секунд уронил голову на колени.

– Вы в порядке, господин Торре? – спросил тот же агент.

– Да-да. Пожалуйста, делайте, как мы договорились.

– Вы уверены?

Данте, не разгибаясь, показал на Немца:

– Если бы он хотел оторвать мне голову, он бы уже это сделал. Давайте.

– У вас тридцать минут, господин Торре. – По знаку щекастого полицейского оперативники отступили на край поля и исчезли в темноте.

Данте перевел дух. Он уже сильно жалел, что не захотел принимать бензодиазепины перед встречей. Боже святый, он в тюрьме, а перед ним – страшилище, отравившее его детство и бóльшую часть зрелой жизни.

– Большего уединения я тебе обеспечить не могу, – сказал он Немцу. – Возможно, нас снимает спутник-шпион или записывает направленный микрофон, но уверяю тебя: что бы ты ни сказал, я никому этого не передам.

Губы Немца растянулись в узкой, как щель, улыбке.

– Даже своей подружке из полиции? – спросил он спокойным, как и все его повадки, голосом.

Немец заговаривал не впервые, но это случалось так редко, что охранники на дальнем конце поля принялись подталкивать друг друга локтями, хотя и не могли разобрать слов.