1 января 1942 года, в 9 часов утра, последние немецкие солдаты покинули Старицу. Буквально наступая им на пятки, с востока и юга в город вошли русские. Пришло время и нашему 3-му батальону уходить из деревни, расположенной севернее Старицы. Путь отступления, которым мы согласно приказу должны были воспользоваться, уже с 11 часов утра находился в руках неприятеля. Соседний полк, входивший в состав 26-й Кёльнской пехотной дивизии, уже давно поставил нас в известность о том, что во второй половине дня собирается оторваться от противника и отойти в направлении Ржева. Но ни в первой половине дня, ни после обеда приказ об отступлении к нам так и не поступил. Наша дивизия молчала. Всех нас охватила нервозность. Больше всего мы нервничали из-за того, что в данный момент даже не знали, где вообще находятся командные пункты полка и дивизии.

Наши радисты постоянно пытались связаться с ними, но все было тщетно. В конце концов Маленький Беккер отправился на поиски командных пунктов, чтобы узнать подробности. Ему удалось выйти в расположение разведывательного батальона нашей дивизии. Но разведчики знали не больше нас самих. Постепенно положение осложнялось. Ламмердинг чувствовал себя подавленным и раздраженным.

– Что ты собираешься делать? – спросил я его.

– Ничего! – коротко и ясно ответил он. – Ждать! Батальон не может отступить без приказа!

Меня тоже охватило беспокойство, и я решил отправиться к своим санинструкторам. Тульпин, Генрих и наш зубной врач Баумайстер даже не подозревали, каким опасным было наше положение в действительности. Для них все рисовалось в розовом свете, ведь за последние три дня к нам не поступило ни одного раненого и, несмотря на ужасный холод, не было ни одного случая обморожения. Видимо, наше трофейное зимнее обмундирование теперь достаточно хорошо защищало нас от холода. Тяготы последних дней и длительные переходы подействовали на солдат как наркотик, и бойцы впали в своеобразную летаргию. Все были в хорошем настроении и не хотели задумываться о будущем. Этот ложный оптимизм был так же неуместен, как и уныние Ламмердинга. И то и другое действовало мне на нервы. Чтобы успокоиться, мне надо было чем-то заняться.

Тут я заметил крупную немецкую упряжную лошадь, понуро стоявшую в снегу. У нее была зияющая рана на передней ноге, в которую набился грязный снег. Я подумал, что, по всей видимости, остаток зимы мы проведем на оборонительной линии Кёнигсберг. Тогда было бы неплохо, если бы у медсанчасти был свой собственный запас конины! Русская зима являлась отличным морозильником, а лошадь в любом случае была обречена. Мы могли забить ее, чтобы улучшить свое обеспечение мясом; одновременно полезное занятие поможет мне избавиться от неприятного чувства в желудке. Я позвал Генриха. Но он засомневался и указал на то, что на улице мертвая лошадь быстро окоченеет и мы не сможем ее разделать.

– Тогда давайте заведем ее в избу и забьем там! – предложил я.

Однако лошадь не проявляла никакой готовности помогать нам при этом. Видимо, теплая русская изба была последним местом, куда бы она хотела войти. Но кое-как мы все-таки втащили и впихнули ее внутрь и заперли за собой дверь. В маленькой комнате с низким потолком лошадь казалась в два раза больше, чем на улице, – это был настоящий троянский конь! А поскольку она предпринимала решительные попытки снова вырваться на улицу, мужество чуть было не оставило нас.

– Герр ассистенцарцт, может, нам лучше… – начал Генрих.

– Нет, Генрих! Не раскисай! Мы должны довести начатое дело до конца!

Я взял пистолет в правую руку, а нож в левую, прицелился и выстрелил сбоку в голову лошади. Огромное животное, занимавшее, казалось, целиком всю комнату, рухнуло на пол и при падении своими копытами разбило в щепки стол и скамью. Чтобы увернуться от предсмертных конвульсий, Генрих запрыгнул на русскую печь. Я вжимался в стенку, пока, наконец, не собрался с мужеством и не перерезал животному глотку. Мощная струя крови хлынула на кухонный пол. Я почувствовал себя почти так, словно совершил кровавое убийство.

Генрих предложил взять с собой только две задние четверти туши, каждая из которых наверняка весила не менее пятидесяти килограммов. Чтобы преодолеть охватившую меня дурноту, я сказал себе, что иметь или не иметь сто килограммов мяса – это дело большой важности. Мы сняли шкуру с задней части туши, вырезали задние ноги из суставов, просунули сквозь сухожилия толстую палку и поочередно вынесли каждую заднюю четвертину к стоявшей на улице повозке, где природный аппарат быстрой заморозки тотчас включился в работу.

В 6 часов вечера, когда мы уже находились под обстрелом вражеских минометов, пришел наконец приказ об отступлении. Обер-фельдфебель Шниттгер с двадцатью бойцами остался в арьергарде. А мы все были бесконечно рады, когда в конце концов вышли на дорогу, по которой в район Ржева отошла 26-я пехотная дивизия.

По пути нам то и дело попадались армейские грузовики. Большинство из них были взорваны или сгорели, но попадались и такие, которые были брошены впопыхах и лишь обездвижены, а в остальном были вполне исправны. Многие из них были нагружены предметами снабжения. Проходя мимо них, мы брали себе то, что могло нам еще пригодиться. Видимо, эти грузовики пришлось бросить, когда они попали под вражеский обстрел. Вполне возможно, что русские уже прорвались справа и слева от нас. Мы допускали мысль, что, прежде чем соединиться с нашими товарищами, нам придется еще не раз вступать в бой с противником.

Термометр стоял на отметке 45 градусов мороза. Холод пробирал до самых костей, движения бойцов стали неуклюжими и неловкими. Колонна сильно растянулась, так как потеря тепла заставляла наиболее уставших из нас двигаться все медленнее. Измученные, замерзшие солдаты еле волочили ноги. Лишь немногие из них ясно осознавали, что с ними происходит. Шагавший рядом со мной Ламмердинг уже дважды падал без видимой причины. Он снова поднимался, разминая негнущиеся конечности и удивленно качая головой.

– Я как будто пьян! – пробормотал он.

– Это из-за холода! – крикнул я сквозь свой подшлемник. – Твое чувство равновесия нарушено из-за этого собачьего холода!

– Ерунда! Этого не может быть! – не поверил Ламмердинг.

– Напротив! Еще как может! Только не пытайся всю дорогу до линии Кёнигсберг поторапливать своих солдат, иначе мы доберемся туда без них! Посмотри, колонна все больше и больше растягивается!

Мы остановились и пропустили мимо себя всю колонну. В самом конце шли самые ослабленные бойцы. Время от времени кто-нибудь из них опускался в снег и ни за что не хотел продолжать движение. Лорелея снежной пустыни пела ему свою колыбельную песенку. Тогда мы пинали упавшего, силой снова поднимали его на ноги, били по лицу и ругали последними словами. Мы делали все возможное, чтобы напомнить ему о его долге не сдаваться до последнего. И если уже ничего не помогало, мы заворачивали смертельно уставшего солдата в одеяла и укладывали на одну из двух наших повозок, предварительно согнав с нее не менее уставшего, но уже все-таки успевшего немного отдохнуть бойца.

Но и эта долгая ночь в конце концов закончилась. Утром мы нашли на дороге окоченевшие трупы восьми вражеских солдат. Видимо, это был разведывательный дозор русских, который расстреляли солдаты из 26-й дивизии. После двенадцатичасового марша батальон прибыл в Панино. Мы прошли почти сорок километров и находились всего лишь в семи километрах от деревни Гридино, у которой начинался наш участок оборонительной линии Кёнигсберг.