Керит подошла к краю шахты и крикнула в ее глубину:

– Удод! Удод! Удод! – Эхо ее голоса отразилось от каменных стен, и наступило молчание. Она в первый раз на людях так обратилась к своему мужу.

В последующие недели Гершом стал частым гостем в их доме. Он бывал там чаще, чем сам Удод, и так уж получалось, что его пение слушала только Керит, с которой он держал себя уверенно, но вежливо. О своей истории он особенно не распространялся, но бывал многословен и красноречив, когда заходила речь об отношении к Яхве. В горах он на личном опыте глубоко познал бога, и все личные проблемы отошли на второй план. Он искренне забыл и свою жену, и убитого им человека. Все это больше не волновало его – так же как жизнь его родителей и братьев. Его песни о вере включали в себя все эти темы, но не придавали им значения. Даже Удоду и Мешабу нравилось слушать его долгими вечерами, когда он под аккомпанемент своей лиры рассказывал им о сущности Яхве:

Он как блеяние ягненка, которого я ищу по ночам,

Но он же – грозный топот дикого быка.

Гершом пел в его доме несколько недель, пока шло завершение туннеля, и теперь все обитатели дома Удода принимали его таким, каким он старался предстать: человеком, который ушел от всего – но только не от всевластия Яхве.

Все слушатели воспринимали его песни на трех различных уровнях понимания. Моавитянин слушал повествования о Яхве так же, как слушал бы речитатив филистимлян о Дагоне или вавилонские гимны о Таммузе. Поскольку в них не шла речь о Баале, они его не волновали. Он уважал Яхве, как бога евреев – ни больше ни меньше, чем всех прочих, – и это было все. Удод, с другой стороны, испытывал смущение. Даже его имя Джабаал было свидетельством того, что Яхве уступает Баалу, но Удод был склонен принять то послание, что звучало в песнях Гершома. Но, как практик-строитель, он знал, что Баал продолжал быть куда большей реальностью, чем то, к чему призывал певец.

– Пробил бы он туннель сквозь камень, – шепнул Удод Мешабу, – и тогда так легко не отвергнул бы Баала.

Керит испытывала более сложные чувства. Причиной их были частично сами песни, но большей частью – ее глубоко пережитый личный опыт. Что же до песен, она по-прежнему с благодарностью слушала, как в них говорилось о Яхве как о боге, которому свойственны и суровость, и лиричность, и веселье. Сама же она еще до появления Гершома была во власти очистительного духовного переживания, которое и в последующие века испытывали многие в Израиле, потому что разочарования и трудности жизни вызывали у мужчин и женщин желание опереться на какую-то мощную силу. И Керит почти безоговорочно решила, что эта сила не может помочь ни одному человеку, который поклоняется двум различным богам: не может быть одновременно Яхве и Баала. Рассудок подсказывал ей, что близится время принять единое божество, которое воплотит в себе всех богов помельче, и она мечтала о слиянии с этим всеобъемлющим божеством. Лично она давно уже отвергла Баала и теперь чувствовала, что готова презреть тех, кто отказывался поступать подобным образом, но эти мысли она пока лелеяла в себе. На них в меньшей степени сказывалась ее тяга к Иерусалиму, но сами они куда больше способствовали этой ее тяге. Она понимала, что Макор – всего лишь поселение на границе, в котором имеет значение лишь то, чего можно коснуться: стены, давильные прессы для оливок, чаны красилен, и было только логично, что город продолжал держаться за таких бытовых и практичных богов, как Баал. Но она глубоко верила, что в Иерусалиме идеи куда важнее, чем вещи, – взаимоотношения бога и людей, справедливость, суть поклонения божеству, – и она не сомневалась, что в Иерусалиме должно быть много тех, кто думает так, как она.

И тут появился Гершом. С пустыми руками, неся с собой из прошлой жизни лишь обвинение в убийстве, он простыми словами песен, которые звучали и в сумраке комнат с белыми стенами, и на узких улочках города, говорил, что все, о чем она мечтает, – все это правда. Что есть единый бог безграничной мощи, который вселяет радость в человеческие сердца и дарует безопасность народам. Более шести лет Керит готовилась к встрече с этой семиструнной лирой, и ее музыка отдавалась в сердце, словно оно стало гулкой пещерой, выдолбленной специально для этих мелодий. За те долгие дни, что она провела в разговорах с изгнанником, она ни разу не позволила ему даже прикоснуться к себе, и, когда он уходил, у нее не возникало такого желания. Он принес ей послание с гор, но посланников полагалось не заключать в объятия, а всего лишь слушать их. Он сразу же понял Керит в те первые минуты, когда она принесла ему еду в храм: она – женщина, тоскующая по высшим мирам, по умным словам песен; в Макоре она ведет унизительное существование, привязанная к унылому синкретизму обрядов Яхве и поклонению Баалу. Он проникся к ней уважением и с радостью пел для нее, потому что она жадно воспринимала каждое его слово.

Что же до его личной жизни, то он занимал маленькую грязную комнатку на задах лавки, торгующей шерстью. Работал он столько, сколько хотел, но все же на жизнь ему хватало. Ел он от случая к случаю, а пил то, что мог выпросить или украсть в винной лавке. Среди городских девушек-рабынь было несколько, кто с удовольствием ублажал его, и он стал непревзойденным специалистом по лазанью на стены. Стоило ему обзавестись мелкими серебряными монетами, как он вручал их стражникам у ворот, чтобы те успевали предупредить его, если братья убитого попытаются застать его врасплох прежде, чем он успеет добраться до рогов алтаря. В каком бы месте Макора он ни был, в ожидании того дня, когда ему снова придется искать убежища, Гершом всегда намечал кратчайший путь к храму.

В месяце Зиве четвертого года шахтных работ – когда в долинах расцветал чертополох, а на болотистых берегах – желтые тюльпаны, когда журавли улетали на север, а пернатые пожиратели пчел порхали меж красных маков – Удод и Мешаб добрались до каменоломни и выбрали шесть каменных блоков длиной по восемнадцать футов. На концах они были обколоты, словно сваи для строительства какого-то огромного храма. Отряженные ими многочисленные команды рабов притащили эти шесть монолитов к источнику, и, пока шла их транспортировка, остальные рабы очищали туннели от строительного мусора, который предстояло в последний раз свалить у источника. Система водоснабжения теперь была полностью готова, если не считать последней работы, к которой Удод готовился приступить. Источнику предстояло исчезнуть под такой каменной толщей, что никто из захватчиков не мог бы найти его и тем более вскрыть.

Камни по деревянным каткам подтащили к источнику, и Удод приказал рабам вырыть в северных и южных склонах водоема три пары щелей. Когда они были выровнены и углублены, три огромные каменные глыбы заняли свое место, образовав навес над источником. По завершении этой работы на перекрытие навалили большие камни из снесенных стен, а на них – гальку, щебень и землю. Затем сверху тем же порядком укрепили и оставшиеся три глыбы, которые легли вторым перекрытием поперек первого. Их тоже основательно засыпали, пока на месте бывшего провала водоема не образовался ровный слой земли.

– А теперь – сносить старые стены, – приказал Удод, и рабы с удовольствием набросились на остатки ханаанских стен, дробя их на куски.