В Альпах, можно сказать, нет никаких дорог; вокруг простираются пропасти, наводящие ужас на путников; здешние жилища — это лачуги, где мне не на чем было бы спать, не будь в моем распоряжении подстилок из моих носилок. Беременность отнимала у меня много сил — только г-н де Валантинуа мог позволить себе разъезжать по свету, когда я была в подобном состоянии.

Однажды вечером мы все — и животные, и люди — падали от усталости, а на нашем пути не встретилось ни хижины, ни шале; мелкий дождь шел с самого утра; мы уже начали опасаться, что нам придется ночевать под открытым небом, на котором к тому же не было видно ни одной звезды. Помаре отправили вместе с тремя лакеями разведать все вокруг; он вернулся через час, торжествуя. Он отыскал хижину, в которой расположился цыганский табор; это известие не слишком нас обрадовало, но нас было много, и мы ничем не рисковали, разве что только нам следовало беречь свои карманы.

— Притом, — заметила я, — цыгане ведь родичи хитанос, и я их ни капельки не боюсь. Пойдемте!

Моя смелость передалась остальным. Невзирая на трудности пути, мы последовали за Помаре и его аргонавтами и необычайно обрадовались при виде света, брезжившего чуть выше. Дожди в горах очень холодные, нам хотелось не столько поужинать, сколько согреться.

Господин де Валантинуа вошел в дом прежде меня; Помаре помог мне выйти из кареты; аббат Палди выглядел отупевшим; что касается карлика, то его отправили прямо в Монако вместе с экипажами.

Мы увидели довольно просторную, темную и закопченную комнату, где не было совершенно никакой обстановки; посреди комнаты пылал большой костер, вокруг которого сидела на утоптанной земле ватага цыган. Увидев меня, они все вскочили; их лица, а в особенности их лохмотья, отнюдь не внушали доверия. Невозможно представить себе подобное сборище разбойников. Какая-то дряхлая старуха приветствовала нас на неведомом мне языке; ее жесты свидетельствовали о миролюбивых и доброжелательных намерениях; она указала на огонь, приглашая нас подойти к нему ближе, подобно ее сородичам.

— Пойдемте! — сказала я г-ну де Валантинуа. — Вот мы и в обществе цыган: как бы посмеялись над этим при дворе. Из-за поручения госпожи Дюплесси-Бельер мы рискуем подхватить заразу.

Тем не менее я сохранила самообладание и расположилась на подушках, принесенных все из тех же носилок, которые я благословляла. Обведя глазами присутствующих, я обратила внимание на красивую девушку с карими глазами и смуглой кожей; мне показалось, что я уже где-то ее видела; поскольку я пристально смотрела на цыганку, она встала и поклонилась мне с едва заметным дружеским жестом, означавшим: «Это, в самом деле, я, вы не ошиблись».

И тут мои воспоминания стали более определенными: эта Хитана была одной из подданных моей подруги-королевы; я заговорила с ней на наречии моего родного края; ее глаза засверкали еще сильнее, и она тотчас же мне ответила. Мой испуг прошел: мы были спасены. Я спросила девушку, почему она покинула свое племя и что она делала так далеко от Испании и Беарна.

— О! — воскликнула она. — Я здесь ради вас, и я тут не одна.

— Из-за меня?

— Неужели вы думаете, что Хитана может позабыть дитя, вскормленное молоком ее дочери? Разве она не обещала оберегать вас повсюду? Мы уже давно вас ждем; отныне мы будем следовать за вами и раскинем свои шатры в ваших владениях.

— В Монако?

— Да.

То было не слишком заманчивое соседство — таким образом мне предстояло преподнести своим подданным странный подарок. Однако не время было вести себя манерно, и я выслушала девушку весьма благожелательно.

Встретившая нас старуха тоже поднялась с места, с интересом прислушиваясь к нашей беседе; внезапно она перебила нас, произнеся несколько слов на неведомом языке; девушка обернулась ко мне и сказала: — Матушка хочет вам что-то сказать.

Они продолжали вести непонятные речи, и девушка выглядела очень испуганной.

— Матушка видит беду, — продолжала она после недолгого раздумья, — она говорит, что вы направляетесь в место, название которого заставит вас пролить море слез на протяжении многих лет вашей жизни, и что вы увидите там одного чрезвычайно злополучного человека, не признанного своим родом, при том что вовсе не ожидаете его встретить.

Услышанное было для меня китайской грамотой. Я заулыбалась; увидев это, старуха протянула ко мне руки с угрожающим и предостерегающим жестом и разразилась потоком непонятных фраз.

— Что говорит матушка? — спросила я.

— Она говорит, что вы должны не смеяться, а верить ей.

— Ах! — воскликнула я. — Охотно верю, что мне предстоит горевать в Монако; что касается остального, то я ничего не поняла.

— Речь идет не о Монако.

— А о чем же?

— Я не знаю, она этого не говорит.

— Значит, о Пиньероле. Может быть, меня будут держать там в тюрьме! Старуха вернулась на прежнее место и села, закрыв лицо подолом своего платья — она явно не была намерена что-либо разъяснять. Помолчав примерно с четверть часа, она затем произнесла, не меняя позы, следующие слова:

— То, что вы любите больше всего на свете! То, что вы любите больше всего на свете!

Я содрогнулась, когда Хитана перевела мне эти слова; очевидно, Пюигийему грозила какая-то опасность. Я расспрашивала, просила и угрожала, но никакие вопросы, просьбы или угрозы не могли вытянуть из старухи ответ. Пока мы говорили, ничего не понимавший г-н де Валантинуа смотрел на эту сцену с недоуменным видом, переводя взгляд то на цыган, то на меня, пока не увидел моей тревоги и раздражения.

— Эти мерзавцы проявляют к вам неуважение? — спросил он, готовый взорваться от гнева.

— Нет, нет, сударь, только не волнуйтесь. Он так ничего и не узнал. Между тем нам на скорую руку готовили ужин, при этом мы все говорили тихо, испытывая неизъяснимое волнение. Цыгане же молчали, внимательно глядя на серебряную посуду, которую расставляли мои слуги: мы не везли с собой ничего другого, и надо было на чем-то есть. Это вызвало у меня некоторое беспокойство, и я поделилась им со своей юной подругой; она отвечала, что мы в безопасности по повелению матери моей кормилицы и никто не отнимет у нас ни единого кувшина. Тем не менее я вынуждена признаться, что, когда мы прибыли в Монако и дворецкий пересчитал тарелки походного сервиза, там не хватало трех штук; в пропаже не преминули обвинить цыган, но, возможно, дело было не в них.

Принесли мою постель, и я с наслаждением растянулась на ней; Блондо сидела у меня в ногах, а г-н Монако и наши слуги бодрствовали: было крайне неосмотрительно чересчур доверять нашим хозяевам. На следующий день я опустошила свой кошелек и положила деньги в фартук хитаны. Она раздала их своим товарищам, не оставив себе ничего. Я хотела дать девушке несколько монет, но она отказалась, и мне с большим трудом удалось уговорить ее взять кольцо.

После этого до самого Пиньероля с нами больше не приключилось ничего примечательного. Когда перед нами предстала крепость, мое сердце сжалось. Глядя на эти башни, на крепостные стены и на часовых, я думала о предсказании старой цыганки и гадала, кто же томится там в заточении. У ворот тюрьмы мы вступили в переговоры, чтобы нам открыли и впустили наш экипаж. В конце концов подъемный мост опустили, опускную решетку подняли, и мы оказались внутри; нас встретил какой-то мужчина с непокрытой головой; он заговорил с герцогом, и тот назвал его господином комендантом; при свете факелов я узнала г-на де Сен-Мара, надзирателя и мучителя несчастного Филиппа.