на плечо, но даже без рюкзака это оказалось ей не под силу. Так мы не пройдём и километра.

Я опустился на землю и отполз обратно к дереву.

— Не мучь меня. Ничего со мной не будет. Я же чезаровский. Ордынский. Мы живучие, как саранча.

Слова подействовали. Она ещё некоторое время постояла, уперев руки в бока, хмуро глядя вдаль, потом начала молча перебирать вещи, одни оставляя мне, другие забирая с собой. Она действовала сосредоточенно, словно собирала парашют.

— Вот, это обезболивающее, — сунула она мне облатку. — Шипучие таблетки. Можно так проглотить.

— Шипучие? Хорошо. Будут напоминать о тебе. Ты тоже шипучая.

Она усмехнулась и вдруг сморщилась, словно вот-вот заплачет. Я лишь отмахнулся.

Мне было тяжело отпускать её. Пусть она наивна и строптива, но всё же с ней было веселее. Кэрол меня не тяготила. Я тяготил её. Какое право я имел держать её при себе, если это даже не её война, не её расследование, не её жизнь? Пусть возвращается к папке. Она здесь случайно.

— Оставайся на месте, слышишь? — сказала она, вглядываясь мне в лицо.

— Куда же я денусь? Шуруй давай. Будь осторожней и слушай интуицию. И ещё вертолёты слушай. А если будут обижать, скажи, Шелехов им бошки посносит. Так и скажи.

Больше я не смотрел на неё, я смотрел в небо. Если выбирать что-то одно, что будешь видеть до конца жизни, я выбираю небо.

Какое-то время Кэрол шуршала рюкзаком, послышались её шаги и утонули в шёпоте пересохшего болота.

Вот и всё, Шелехов. Что там Лис говорил про смерть? Что это довольно приятная штука, что-то вроде наркотического дурмана. Мне хочется ему верить. Смерть всегда пугала меня чувством одиночества, но здесь, в зоне, под этим глупым улыбающимся небом я одинок как никогда, и хуже точно не будет. В состоянии небытия нет ничего нового, ведь я пришёл из него в момент своего рождения и просто вернусь домой.

Мне не хочется мучиться, ждать, надеяться. Глупый азарт этой погони иссяк, как заканчивается топливо в пробитом баке. Даже смешно, сколько ненужных телодвижений я сделал, чтобы доказать то, что никого не интересует. Тебя слили, Шелехов. И этого уже не изменить.

Я достал из-за пояса неожиданно тяжёлый пистолет и осмотрел его. Старый «Макар», столько лет пролежавший в герметичном боксе, был скользким от масла. Этакий степплер, чтобы вогнать в голову последнюю скрепу. Хитрое изобретение, меняющее жизнь на смерть. Хотя не такое уж и хитрое: оно требует каких-то пять граммов металла, чтобы подвести итог.

Глупую жизнь ты прожил, Шелехов, бесполезную. В ней было много попыток, но не было результата. Ты не стал адвокатом из американских фильмов, не стал героем войны, не создал семью, не оставил наследства. Ты даже с Вадимом не смог помириться нормально. Вся твоя жизнь измерялась кубометрами двигателей, миллионами виртуальных рублей, шеренгами пустых бутылок и зарубками поручений, но среди них не было того, о чём захочется написать в автобиографии.

Да разве не все жизни такие? Их подкрашивает вечная надежда что-то изменить, успеть, повернуть вспять, а когда надежды не остаётся, глаза заполняются песком правды. Смысл жизни — это лишь второе название наших желаний, которые рано или поздно заканчиваются и с ними выветриваются смыслы.

У меня тоже была надежда — война. Мы ждали её, торопили, холкой чувствовали её электричество, и вот она началась. Но по злой иронии я разделён с ней стеной непреодолимых обстоятельств. Что же в этом злого? Война есть война. Ты можешь погибнуть от первого выстрела, и это немногим лучше. История всех нас втопчет в грязь, но смысл ведь в том, чтобы оставшиеся в живых говорили — это было не зря.

Может быть, Кэрол права. В этой войне была личная корысть. В ней упрятан важный смысл, ведь гибель на фронте всегда не напрасна. Так заведено о людей. И не важно, выделит ли тебя копыто истории или на всём ходу втопчет в братскую могилу, но воинов не забывают. Хотя бы делают вид. Жизнь, подытоженная в бою, становится самоценной, сколь бы пустой она не была.

Мы рождены войной и воспитаны на её легендах. Любой из нас с детства знал, что каждому поколению отводится одна большая война, и всё, что ты должен в жизни — это дождаться её и встретить достойно.

Я приставил дуло к голове и замер, стараясь выровнять дыхание, чтобы нажать курок мягко, как снайпер. Но курок окаменел и не двигался.

Я опустил руку. Нет, Шелехов, стреляться надо легко, как в театре. Поднимаешь ствол и жмёшь курок, не раздумывая, словно рассекаешь воздух рапирой. Ты слишком стараешься.

Я снова задержал дыхание и приставил дуло к виску, чувствуя податливость курка. Через долю секунды он снова окаменел, словно заклинил, но я не ослаблял хватки, давил и давил, сжимая зубы, чувствую последние миллиметры жизни.

Выстрел настолько оглушительный, что кажется беззвучным: просто сильный удар изнутри, как взрыв петарды, салют. Последнее, что я помнил — как мягко, почти угодливо земля приняло моё тело, приняв его анатомическую форму.

Но я не исчез. Лёжа в темноте, я слышал звук воды, её сытое хлюпанье где-то за моей головой. Показалось? Я прислушался.

Я вдруг понял, что даже после смерти мне хочется пить, и это выглядело издевательством. Я пошевелил ногами и обнаружил, что они у меня ещё есть. Перед моим лицом лежал застрявший между травинок берёзовый лист, маленькая чумазая канарейка. Я коснулся виска, и почувствовал лишь тяжесть стали. Я по-прежнему сжимал в руке пистолет. Голова была цела, звук, как обычно, существовал только в моей голове. Но у меня не было времени обдумывать все аспекты посттравматического синдрома, спровоцировавшего эту галлюцинацию: слишком хотелось пить.

Я сунул пистолет за пояс, переложил телефон Эдика в карман, оставил рюкзак и на четвереньках пополз в сторону, откуда доносился звук. Звук настолько возбуждал, что я поднялся и стал прыгать на одной ноге, хватаясь за деревья.

Когда за оврагом открылась блестящая кромка воды, я окончательно потерял контроль, доскакал до обрыва и ссыпался с него кувырком, прокатившись по песчаному склону до влажной грязи внизу. Лёжа на животе и тычась лицом в