— Ну, по какой причине запыхался?

Рыжий согнулся, чтобы достать до уха капитана, жарко зашептал:

— Там дрова, на палубе, я выкладывал, чтоб не развалились. А два полена не удержал — ахнулись, тяжелые поленья…

— Раззява, что ахнулись, там же грузы внизу, — недовольно перебил его Дедюхин.

— Вот я и говорю, Иван Степаныч, полез вниз, чтобы поленья убрать, а они так ахнулись, что крышку у ящика раскололи и доска одна отвалилась. Я доску-то на место хотел приладить, глянул, а там… — глаза у Рыжего стали круглыми, и он закончил свистящим шепотом: — А там — ружья! Полный ящик!

— Доску на место приладил? — быстро спросил Дедюхин.

— Прилепил на живульку, а сверху дерюгу натянул, дерюгу-то ветром скинуло, вот ящик и стоял незакрытый.

— Кто еще видел?

— Да вроде никого рядом не было.

— Ясно. Никому ничего не говори, а вечером всех наших, без этих новых, позови тихонько в машинное отделение. Тихонько, по одному. Да рожу прибери, а то будто и впрямь с пожара прибежал. Все понял?

— Рожу приберу, Иван Степаныч, — заверил Рыжий и пошел к трапу, но лицо у него оставалось по-прежнему удивленным, а глаза ошалелыми.

«Вот тебе и инструмент для трудов научных, — чертыхнулся Дедюхин, — чуяло мое сердце, что ничего доброго в этом рейсе не будет, коли начался он через задницу. Команду мою разогнали, чужих наняли, иностранцы опять же, и бабенка эта… Вертится, как сорока на колу, и чирикает без передыху. Как только Окороков с ней живет? Да черт с ними, как они живут, ты про ружья думай, старый пень, — откуда они взялись, целый ящик? Кого стрелять собрались? А в других ящиках какая зараза лежит? Пушка?»

Весь в тревоге, Дедюхин поднялся по трапу на палубу.

Скоро «Основа» дала гудок, отошла от деревянного причала и, напрягаясь, одолевая сильное течение, двинулась вперед, выплывая на середину реки.

Вечером, когда с берегов на текучую воду поползли фиолетовые сумерки, плотно укрывая последние блестки на стремнине, «Основа» стала на якорь. После ужина разошлись по каютам, все стихло, и только один Дедюхин прохаживался по корме, соблюдая важную, царственную походку, словно ничего особого и не случилось в этот день. Но вышагивать, не показывая вида, — это одно дело, а вот мысли свои тревожные в порядок привести — дело совсем иное. И пребывал Дедюхин в большом смятении. Не знал, что и думать, а самое главное — не знал и что предпринять. Но, когда, выждав время, спустился в машинное отделение и увидел перед собой при тусклом свете фонаря родных ему матросов, с которыми не один пуд соли за долгие плавания пережевали, ему стало спокойней. Он всматривался в знакомые лица и словно вел безмолвную перекличку. Вот Сидор Горелов, пожилой уже, сивый, но крепкий, как смолевый комель; вот Ванька Быструхин, веселый, разбитной парень, ловкий и увертливый, острый на словцо и вечно подсмеивающийся над увалистым Рыжим; вот и сам Рыжий; вот Семен Гужин, высокий, худой, как жердь, особого дара человек, имеющий ко всякой железке и механизму свой подход и свой секрет; вот Володя Репьев, помощник капитана, серьезный обстоятельный парень, на которого можно положиться, как на самого себя; вот кумовья, не разлей вода, Петро Савченко и Гриша Немытко, — всё про всех знал капитан Дедюхин и ни в одном из них не сомневался. Потому и говорить начал негромким, тихим голосом сразу по делу, будто штурвал ухватил маленькими, но цепкими и сильными ручками:

— Значит, такая нескладуха у нас, ребятки. Один ящик из груза расколотили нечаянно, а там ружья оказались. Мне про них ничего не ведомо. Кто положил, для каких надобностей везут — даже предположений не имею. Луканин мне про это ни слова не сказал — значит, и сам не знает. Что получается? Либо эти ружья четверо новых нанятых матросов везут, либо господа-иноземцы. Вот и требуется разобраться. На случай тревоги я сигнал придумал. Два раза рында ударила — все на корму, где я стоять буду. Если меня нет — к Репьеву. За всеми остальными следить в четыре глаза. А теперь так. Ты, Рыжий, и ты, Ваня, с пожарного щита багры маленькие взяли и неслышно, неслышно только, откройте наугад еще три-четыре ящика, а ты, Семен, на карауле побудь. Мы пока обождем. Если что — шумните.

Матросы быстро ушли. Остальные, не присаживаясь, молчали и ждали, напряженно вслушиваясь в тишину.

— Иван Степаныч, — подал вдруг голос Репьев, — нам бы свои ружья достать, положить поближе. У тебя, как мне помнится, револьвер был?

— И теперь есть. А ружья свои раньше времени доставать запрещаю. Увидят ненароком — сразу подозренье появится. Нам сейчас главное — вида не показывать. Как плыли, так и плывем. Не слышим, не знаем и ухом даже не поведем. Что-то ребятки долго задерживаются. Петро, выгляни.

Но выполнять это приказание не потребовалось. Посланные на корму матросы спустились один за другим в машинное отделение, и Ванька Быструхин четкой скороговоркой доложил:

— Еще в трех ящиках ружья лежат, а в одном, вроде, на мыло похоже. Как ты, Семен, сказал?

Гужин кашлянул в кулак и неторопливо, как всегда говорил и делал любое дело, отозвался:

— Если щепку зажечь да в это мыло бросить, от нашей «Основы» пустое место останется. Точно не разглядел, темно, но сдается мне, динамит в ящике. Штука такая, взрывается со страшной силой. Я про него в одном журнальчике читал. А изобрел его какой-то Нобель, иностранец. Так было написано.

— Час от часу не легче, — вздохнул Дедюхин. — Ладно, ребятки, быстро разошлись, спать легли, но спать — вполглаза. И дальше теперь жить — с осторожностью.

Он последним поднялся из машинного отделения, прошелся по корме и лишь после этого направился в свою каюту. Чиркнул спичку, чтобы зажечь фонарь, стоявший на столе, и остолбенел: в каюте у него сидела Нина Дмитриевна. Он держал спичку до тех пор, пока пламя не обожгло ему пальцы.

— Да вы не удивляйтесь, Иван Степанович, зажигайте свет. Я вас не соблазнять пришла, свет нам не помешает.

Дедюхин чиркнул вторую спичку, зажег фонарь. Нина Дмитриевна оказалась в круге желтого света, и поэтому, наверное, лицо ее было совсем иным, не таким, как обычно. Куда делась глуповатая, безмятежная улыбка, ямочки на щеках и шальной блеск глаз? Словно переродилась бабенка, смотрела строго, поджав пухлые губы, а когда заговорила, и голос оказался другим — отрывистым и чуть сиплым:

— Иван Степанович, ни вы, ни ваши матросы к ящикам и вообще к грузам подходить больше не смейте. Вы меня хорошо понимаете?

— Не совсем я вас понимаю, Нина Дмитриевна. Приказы мне отдаете… А вы, собственно, кто такая?

— Я вам сейчас объясню, Иван Степанович…

Как же сладко и радостно жить своей семьей, своим хозяйством и в своем углу!

Данила иногда просыпался среди ночи и не мог до конца поверить, что все его страдания и мытарства остались там, за Кедровым кряжем. А здесь, на постоялом дворе, где обитали они теперь с Анной и Алешкой, есть у них просторная комната, гуси и куры, корова и лошадь, а в скором времени, к зиме, как загадывал Данила, появится и собственный дом — первые венцы сруба он уложил на прошлой неделе. Много думал теперь молодой хозяин о собственных делах-заботах, но и службу свою, на которую был поставлен, не забывал и относился к ней с полной серьезностью. На постоялом дворе царили порядок и чистота, все нанятые работники знали, что Данила, несмотря на молодой возраст, никакого ротозейства не спустит и за всякую, даже малую, оплошность спросит строго.