Те, кто не был на стенах – защищали их, чинили, – вышли на улицы. Долгое время София, вздрагивающая от одного воспоминания о толпе, в которой она оказалась три недели назад, не могла заставить себя отойти от портика на краю форума Константина. Но, хоть и большая, эта толпа была тихой; она медленно двигалась вперед, люди поднимали глаза к небесам, с которых только что перестали бить молнии, руки мерно опускались на грудь, губы шевелились в молитве. Они пришли сюда не ради хлеба. Они пришли ради Девы. И когда мимо пронесли статую, когда София мельком заметила мужа среди придворных, идущих рядом с императором с обнаженными головами, у самых носилок, она крепко взяла детей за руки и погрузилась в процессию.

Толпа была густой, но каждый заботился о своих соседях, и вскоре ее страхи утихли. Иное дело Такос, ее чувствительный сын. Он все еще прихрамывал – последствия хлебного бунта; у него появился легкий тик, дергающий глаз, будто мальчик все время был чем-то напуган. Многие дети города дергались в испуге и выглядели похожими на него. Исхудавшие от недостатка еды, с синяками под глазами от недостатка сна, – и даже этот недолгий сон беспрестанно тревожил рев пушек. Такос постоянно оглядывался по сторонам, будто искал кого-то, и до боли крепко сжимал руку Софии.

С другим ее ребенком все было иначе. Ее приходилось держать, поскольку Минерва с радостью ускользнула бы в толпу. Ее бесстрашная дочь, которая ничего не боится в свои пять лет. Иногда София задумывалась, что ее дети взяли у своих родителей. Такос был сыном храброго Григория, Минерва – дочерью хладнокровного Феона, однако с тем же успехом они могли поменяться отцами. И конечно, оба были ее детьми, и, возможно, это и повлияло на них. Ее страсть в одном, ее сдержанность в другом.

София посмотрела за Феона, выше Константина, на предшествующую им платформу. На то – на того, – кто стоял на ней. И тогда ее голос слился с голосами других, София забыла, что она мать, и сосредоточилась на другом. Статуя была в рост человека, лицо раскрашено так искусно, что походило не на гипс и краски, а на живую плоть. Дева Мария была среди них, над ними, но связана со всеми. Не они несли ее, но она вела их, живая в каждом человеке. Мать Христа, защитница их всех, и Константинополь был ее городом, как было всегда, как будет вечно; она – мать его и каждой живой души в нем.

И сегодня ее день. Он всегда был важен. Однако все знали, как сильно в эти дни нуждается город в ее защите. Все знали, что развязка близка, что турки готовятся к большому штурму. И потому путешествие, которое она совершала ежегодно, от своего дома в церкви Святых Апостолов, по Мезе и через великие форумы к собору Айя-София, сегодня имело особое значение. Вот почему все, кто не был занят на стенах, сейчас следовали за ней. И уже не имело значения, кто придерживается римских догматов, а кто – греческих. Все они были ее детьми, как Христос, братьями и сестрами под Крестом, какой бы он ни был формы.

«Святая Мария. Святая Мать. Услышь наши молитвы. Стань рядом с нами. Избавь нас от всякого зла. Спаси нас, грешников. Спаси нас. Спаси нас. Спаси нас».

Произнося эти слова, София чувствовала, как расслабляется. Это было привычное ощущение, но обычно такое облегчение приходило, когда она была в месте, где почитали другую Марию, святую Марию Монгольскую. Часто, ухаживая в одиночестве за святым местом, она поддавалась таинству, уступала себя, ложилась перед алтарем, смотрела на иконы, молилась и плакала. Она не раскрывалась так сильно, когда в церкви были другие, чувствовала себя не так уютно в толпе. Святая Мария была ее матерью, и в одиночестве София слышала ее слова в своем сердце.

Однако же, вот она здесь, в огромной толпе, и ее охватывает то же чувство. Никогда еще она не нуждалась в этом сильнее. Не для себя. Для города, который она любила. Для детей, которых ей хотелось увидеть свободными. Для всей ее семьи, которая жила здесь тысячу лет, считала женщина, и проживет, если будет на то милость Христова, еще тысячу лет и больше. Процессия поворачивала за угол, Дева обернулась к ней, и София посмотрела ей в лицо. Она видела слезы Девы, чувствовала их в каплях дождя, который вновь пошел с измученного неба. Видела ее печальную улыбку, видела в ней сострадание ко всем.

«Святая Мария. Святая Мать. Услышь наши молитвы. Стань рядом с нами. Избавь нас от всякого зла. Спаси нас, грешников. Спаси нас. Спаси нас. Спаси нас».

И тут она увидела это. Страх в нарисованных глазах Девы. Как будто Она смотрела прямо на Софию, взывала к ней одной несказанными словами, которые звучали прямо в ее сердце. «Спаси меня!» – вскрикнула Дева, когда начала падать.

* * *

Всего один неверный шаг. Феон видел это, поскольку смотрел в тот момент на человека, старейшего из носильщиков, восхищаясь белизной его длинной бороды. Деву несли десять мужчин, все – священники; ручки помоста распределяли по ним его вес. Не все были так стары, как тот, на которого смотрел Феон; большинство – моложе и ничуть не слабее любого мужчины, на их рясы спускались черные бороды. От этого он в очередной раз разозлился – как можно защищать город, где священников и монахов в четыре раза больше, чем солдат? Однако Феон знал, что у них тоже есть дело. Монахи следили за стенами, пока воины спали, и были главными поставщиками материалов для ремонта. Священники? Они занимались тем же, чем сейчас: удерживали взгляды людей поднятыми к небу, к Богу и Его защите. К Деве, которая особо заботилась об этом городе. Множество людей искренне верило, что меж Святым Отцом и Святой Матерью Константинополь будет в безопасности. Что любой захватчик, даже если он пробьет стены, будет поражен Божественным огнем на пороге Святой Софии, поражен архангелами, которые возглавят контратаку и сметут неверных в ад.

Феон не был в этом столь уверен. И дело не в том, что он не верил, не молился. Но лишь сегодня он побывал за стенами, во вражеском лагере. Он пересчитывал врагов, пока даже у него не закончились числа, видел, как сильны эти бесчисленные орды, как хорошо накормлены и вооружены. Он видел вблизи чудовищные пушки, смотрел на руины, в которые эти пушки превратили хваленые укрепления города, и жалкую мешанину грязи и дерева на месте былых стен. Тогда Феон впервые по-настоящему испугался, хотя в это самое время отклонял, от лица императора, предложение султана, заметив по плохо скрытому облегчению на его лице, что это предложение и не должны были принять. Делал встречное, такое же неприемлемое, предложение. Обе стороны знали, что они давно миновали точку, в которой возможен компромисс, если эта точка вообще существовала. Потом Феон перевел взгляд со злорадствующего султана на его тень, человека, с кем встречался уже дважды, – Хамзу, теперь пашу, носящего отличительный знак и эмблему адмирала.

Они не разговаривали – турку этого явно не требовалось. Достаточно было его товарищеской улыбки, понимающего взгляда. «Мы будем в твоем городе в ближайшие дни, – говорил этот взгляд. – И позаботимся о наших друзьях». И, к своему стыду, когда Феон вернулся в Константинополь, первым делом он проверил, не потревожил ли кто из домашних спрятанный в укромном месте подарок, который вручил ему Хамза. Стяг с тугрой турка означал безопасность. И если героическая оборона и непрестанные молитвы уступят невероятному перевесу…