Когда молитва закончилась, Хамза был готов. Он рассмеялся.

– Старые козлы! – воскликнул адмирал. – И как только им удается ради своих целей превращать хорошие новости в плохие!

– Хорошие новости, Хамза?

– Бригантина, повелитель горизонта. Она вернулась в Константинополь с горестными вестями – никакой христианский флот не придет, папы и короли покинули их, голодающие греки остались одни – а кастрированный баран Кандарли Халиль и его овца Исхак-паша блеют: мол, флот не нашли, но это еще не значит, что он сюда не идет. Они предпочитают то, чего нет, тому, что есть.

Заганос нетерпеливо подался вперед:

– Истинно блеют! И так всегда с этой парочкой. Блеют «неа» на всё, что вы предлагаете, господин. «Не-еа-аа-аа-аа…»

Албанец растянул губы и высунул язык, очень удачно изобразив животное.

Оба мужчины рассмеялись.

– Это правда. Все, чего я достиг, они приписывают Божьей воле. Все неудачи – моим ошибкам, – сказал Мехмед.

– Именно так, – кивнув, продолжил Хамза. – Но зачем тогда прислушиваться к ним? Даже если флот придет – хотя нет никаких признаков, – с чего нам беспокоиться о еще одной тысяче христиан? К чему беспокоиться о десяти тысячах? На Косовом поле вы перебили в три раза больше, господин, во славу Аллаха. Пусть приходят, так я говорю.

– И я, – стукнул по столу Заганос.

Мехмед порозовел.

– Косово. Да. В тот день мы напоили поле Черных Дроздов их кровью.

– Верно, величайший, – ответил Хамза и наклонился к султану. – И мы напоим их кровью камни. Мы с Заганосом уже поговорили. Мы согласны с вами, господин. Вы призывали этих коз к последнему усилию, одной громадной атаке. Той, которая станет яростью льва в сравнении с прежними укусами мошки. – Он понизил голос. – Еще одна, всеми вашими силами, со всех сторон. Одна ночная атака, и город падет.

Оба мужчины смотрели на султана. На его лице явственно отражалась борьба. Желание, пыл и сомнения сменяли друг друга. Наконец он заговорил:

– Чтобы добиться этого, войска должны верить, что оно возможно. Они должны забыть семь недель неудач и бросаться в бой снова и снова, карабкаться по телам павших товарищей, умирать в свой черед…

Он запнулся, и оба военачальника увидели в его глазах страх.

– Только люди, которые верят, способны на такое. А до меня дошли слухи, что армия отчаялась…

– Еще одно блеяние коз! – вскочив, выкрикнул Заганос и ударил по столу; он поднялся от раба к командующему крылом армии не для того, чтобы бояться, даже султана.

Но Хамза придвинулся ближе, его голос стал шелковым, контрастом с огнем другого.

– Мой друг, ваш верный подданный, говорит правду, господин. Но пусть мы с ним отправимся к вашим войскам и принесем вам новости о них. О крепости их сердец. И помните, господин, что люди сражаются за разную веру. За Аллаха, самого милосердного, и рай, который ждет мучеников. За славу своего народа, лучших солдат на земле. И за то, что им обещает город – поскольку они не стояли бы перед его стенам, зная, что вернутся в свои деревни еще беднее, чем ушли. Позвольте нам пойти к ним, господин, и подтвердить это вам. И давайте не будем больше обращать внимание на блеяние коз, а слушать только то, что скажут наши сердца. – Он взял молодого мужчину за руку: – Еще одна атака, господин. Еще одна.

Мехмед смотрел на него. Потом положил свою руку поверх руки Хамзы и крепко сжал. Выпустил ее, поднялся.

– Тогда идите к ним, оба. Расскажите мне об их сердцах. И если то, во что мы все верим, окажется правдой, – он улыбнулся, впервые за долгое время, – тогда я сам поведу их на стены.

Мужчины опустились на колени; каждый взял Мехмеда за руку, приложил ее ко лбу.

– Как вы прикажете.

От входа в шатер послышался шум. Сначала Хамзе показалось, что это снова ударил далекий гром. Но потом он увидел стоящего у входа управителя султана. Тот откашлялся и, получив разрешение говорить, произнес:

– Господин, ваш эмиссар Исмаил вернулся из города. Он привел с собой грека, некоего Феона Ласкаря.

– Я знаю его, господин, – сказал Хамза. – Он изворачивается не хуже корней ливанского кедра. И если я в нем не ошибся, у него маловато храбрости для сражений. Если вы собираетесь предъявить ему и его императору невыполнимые требования, – он улыбнулся, – тогда позвольте мне еще раз поработать над ним. Мы можем заполучить союзника, который нам не помешает. Не все козы блеют с нашей стороны стен.

– Оставь его мне, – кивнул Мехмед. Он щелкнул пальцами. – Принесите мои доспехи и меч. Пусть вокруг меня выстроится моя личная гвардия.

Слуги начали поспешно разбегаться.

– А вы двое идите – и отыщите сердце моей армии.

Мужчины вышли через задний ход шатра. Отойдя подальше от любых ушей, присели, накинули капюшоны от брызг дождя.

– Ты думаешь, мы найдем, что ищем, Заганос? Станет ли армия сражаться так, как нам нужно?

Албанец кивнул.

– Станет. Ты сам сказал: предложи им Бога, славу и золото, и большинство станет сражаться за то или иное.

Хамза кивнул. Посмотрел на запад, где грохотал гром и пронзали землю молнии. Потом взглянул на восток, на верхушку башни у ворот Святого Романа. Даже отсюда она казалась огромной. Было душно, но мужчина вздрогнул.

– Но сможем ли мы победить? – шепотом спросил он.

– Сможем. И победим.

Заганос встал с хрустом суставов, повернулся и пошел прочь.

– Не превратись сам в козу, Хамза-бее-ее-ей.

Блеяние было безупречным. Хамза рассмеялся.

– Иди с Богом! – крикнул он вслед, повернулся и пошел в противоположную сторону.

* * *

Григорий почувствовал первые капли дождя и резко взглянул вверх, радуясь, что буря наконец-то пришла, и жуткое ожидание – воздух стал таким плотным, что им можно было подавиться, молнии били вниз яркими копьями, раскаты грома приближались, будто шаги титана – закончилось. Однако облака, на которые он смотрел, не темно-серые, но ржаво-коричневые, затянувшие небо сплошной пеленой от далеких вод Мраморного моря до Золотого Рога, мчались сейчас к городу, и Григорий быстро опустил взгляд. Он не слишком прислушивался к историям о знаках и знамениях. Однако ни над одним полем битвы, где ему доводилось сражаться, он не видел такого неба, полного крови, чьи жирные капли стучали сейчас по его капюшону, будто над ним висели тела с недавно перерезанной глоткой.

Ласкарь плотнее закутался в плащ, хотя было жарко. Ему требовался воздух, и он поднял маску, чтобы глубоко вдохнуть, почувствовал его мерзкий вкус, сплюнул железо. Подумал, не снять ли маску совсем, но оставил по той же причине, по которой надевал ее в большинстве мест, – искусственный нос привлекал взгляды, иногда оскорбления, внимание.