Она чмокнула в лоб Терезину и оглянулась на дядю, подошедшего за девочкой.

– Помогу-ка я дедушке Гвидо уложить тебя в постель, – сказала она. – Мне нужно с ним поговорить.

– О чем? – встрепенулась Терезина.

– О тебе, сверчок!

Уводя девочку, она увидела, что Орфео снова провалился в кресло, мрачный и безмолвный. Она сделала ему знак дождаться ее возвращения, но он отвернулся. На другом конце зала хохотали самые стойкие слушатели фра Салимбене.

Полная июльская луна освещала комнату, где Амата обычно спала одна. Она всегда считала роскошью собственную комнату, принадлежавшую когда-то сыновьям донны Джакомы, хотя сама матрона предпочитала делить большую спальню со служанками. Последняя неделя была исключением. Крошечная фигурка Терезины свернулась на тюфяке в углу. Ее бледная кожа призрачно белела в прозрачной тени.

Амата повернулась на спину, закинула руки за голову, уставилась широко открытыми глазами в навес балдахина. Слеза скатилась по виску на подушку. А ведь вечер должен был стать счастливейшим в ее жизни. Ее со всех сторон окружала любовь, и вот за несколько коротких часов сладкое вино дружбы свернулось, как прокисшее молоко. Что она, слишком любит себя или слишком многого ждет, когда хочет, чтобы мужчины понимали ее мечты? Она надеялась, что Гвидо без вопросов согласится с ней насчет Терезины. Когда девочка договорила молитву и закрыла глаза, Амата вывела дядю в коридор, и там он молча выслушал ее. Но когда она предложила оставить девочку у нее, взгляд его потемнел. Он признавал, что молодая пара сможет лучше воспитать ребенка, когда Амата выйдет за Орфео, но не видел смысла оставлять девочку только ради того, чтобы научить ее грамоте. «Утро покажет», – сказал он.

И какой бес толкнул ее добавить:

– Я еще не уверена, что выйду за него. Мне нужна настоящая семья, а он, боюсь, вечно будет в отъезде.

– Чушь, – Гвидо. – всегда уезжают. Я, когда отправился с императором в крестовый поход, три года не видел жены. Настоящий мужчина должен откликаться на зов великого долга или великого дела. Мир становится все шире, Амата, и искатели приключений, подобные Орфео, всегда будут стремиться раздвинуть его границы. Тебе бы радоваться, что встретила такого сильного человека.

– Но я боюсь, что он видит во мне только приданое.

– Вполне естественно.

Гвидо взял ее за плечо и легонько встряхнул, словно надеялся втряхнуть ей в голову капельку здравого смысла.

– Да что это с тобой, детка?

Он взглянул ей прямо в глаза, наклонился совсем близко. Когда он заговорил, в ноздри Амате ударил горький запах винного перегара.

– Вот что я тебе твердо скажу, Амата: я и думать не хочу отдать тебе Терезину до дня вашей свадьбы. Ей не место в доме, где суматоха стала обычаем. Через три дня мы с ней, как и собирались, возвращаемся в Кольдимеццо.

Дядя зашагал прочь по темному коридору, сердито бормоча что-то себе под нос. Амата переждала, пока горячая кровь отлила от щек и ушей. Ей было почти страшно возвращаться в зал, но, вероятно, надо было как-то извиниться перед Орфео. Оставалось надеяться, что он согласится продолжить тот разговор и что ей удастся более внятно объяснить ему свои сомнения.

Вернувшись, она увидела, что зал опустел. Остались только слуги да монахи, спавшие в дальнем конце. Орфео дожидался ее в том же кресле, но заговорить ей не дал. Едва завидев Амату, он вскочил и отрывисто произнес:

– Думаю, я с утра перенесу свои вещи к сиору Доминико и останусь у него. – Он пожевал нижнюю губу. – Помилование для твоего друга оставлю здесь. Фра Салимбене позаботится доставить его новому генералу.

От обиды Амата забыла, что собиралась извиниться.

– Навестишь как-нибудь? – натянуто спросила она. – Я надеюсь, мы во всяком случае останемся друзьями.

Ответ был холоден. Что-то о том, что сиор Доминико вскоре снова отправит его в путь. После чего он развернулся и присоединился к остальным мужчинам.

Амата отправилась в постель с тяжестью на сердце. Оттягивая с согласием на замужество, она рассердила дядю и ранила гордость Орфео, и теперь эта гордость может встать между ними нерушимой скалой. Хорошо, если размолвка забудется к утру. Заворачиваясь в покрывало и уютно подтыкая его под плечи, Амата уверяла себя, что Орфео обязательно захочет увидеться с ней еще раз. Но вот сумеет ли он ее понять?

– Просто я боюсь, – прошептала она в подушку слова, которые все это время хотела сказать Орфео.

Вслед за знакомым шарканьем Дзефферино в тоннеле наверху прозвучали незнакомые шаги. Первое, что пришло в голову Конраду: ведут нового узника.

Он приподнял голову навстречу свету факела. Щелкнул замок. Дзефферино поднял решетку и вместе со вторым монахом стал боком спускаться по ступеням.

Еще сверху тюремщик окликнул Конрада и Джованни:

– Братья, с вами хочет говорить фра Джироламо д'Асколи, новый генерал ордена.

Звеня цепями, заключенные поднялись с пола. Повинуясь знаку Джироламо, тюремщик отцепил от пояса большой ключ и присел у ног Конрада. Он отпер замки кандалов и торжествующе отбросил в сторону звенящую цепь.

Генерал ордена обратился к Конраду:

– Наш святой отец, папа Григорий Десятый, прощает твои провинности против ордена, брат. Ты свободен. Можешь уйти или остаться в Сакро Конвенто, пока не восстановишь силы. Я бы советовал тебе задержаться и довериться заботам нашего брата-лекаря.

Конрад щурил глаза от света факела. Кровь иглами колола избавленные от кандалов ноги. После долгих месяцев надежды трудно было поверить в освобождение, пришедшее столь внезапно и обыденно. Он стряхнул паутину с мозгов, уверяя себя, что не ослышался.

Джироламо продолжал:

– Как только окрепнешь, мы встретимся для беседы, фра Конрад. Я рассчитываю, что ты станешь моим посланником к братьям спиритуалам и поможешь вернуть их в наше лоно. Зная, что ты сочувствуешь их взглядам и сам был нашим узником, они прислушаются к твоим словам, когда ты объяснишь им, что орден неизбежно должен расти и изменяться. Я уверен, что и фра Джованни признавал это, сам будучи генералом.

Конрад отвечал неуверенно, словно внезапно разбуженный лунатик.

– Я польщен вашим доверием, фра Джироламо, но недавно я принес обет, который, надеюсь, вы позволите мне исполнить. Я обещал Господу нашему, что, если буду освобожден, отправлюсь на время трудиться для прокаженных. Однако присутствующий здесь фра Джованни любим всеми братьями. Не может ли он стать вашим посланником?

– Я намерен освободить и этого преподобного брата, – проговорил фра Джироламо, всматриваясь сквозь полумрак в лицо старого монаха, – однако сомневаюсь, что он перенесет дальний путь, сопряженный с таким поручением.

Он обратился к самому Джованни: