Насчет приклада – это верно замечено. Приклад – сильная штука…

Салобон Тимур мотает башкой, но ствол приводит в нейтральное положение.

Ладно. Едем.

На берегу, где уже развернут временный пункт для переправы, прощаюсь с ребятами. Они укатывают на завод, а мне оформлять троих раненых – бюрократия уже корни пустила, поэтому без пропуска в Кронштадт не пустят, как в старые добрые времена. Хорошо еще разрешения на ношение оружия не ввели, а то Ремер отдал мне из полученного от нападавших наследства два «кедра» и полрюкзака патронов и магазинов, предварительно вынув все остальное из кармашков. Бронежилет мне опять всучили, да и каску взамен сгоревшей. Так что я скорее похож на легкобронированное военно-транспортное средство типа ишак.

Сгружаю все в кучу под присмотр Ильяса, потом трачу время на выбивание пропуска – публика тут спокойная, тыловая, про нас слыхали, но не слишком много. Пока жду, топчась от нетерпения, слушаю спокойную болтовню отдыхающей тут же бригады грузчиков под командой коренастого моряка со злым взглядом. Он раздраженно втолковывает подчиненным салобонам:

– К Питеру ни один микроб не мог подойти, не то что эсминец, потому что Кронштадт и форты перекрывали путь добротно. Однако на Балтике мы имеем сейчас кучу мифов. Например, КБФ простоял почти всю войну у стенки, подводные лодки попробовали прорваться, да утонули сразу. Шведские сухогрузы и рудовозы самоликвидировались. Маринеско ни в какой «Эмден» торпедами не попал. И вообще ни во что не попал. Ордена ему всю войну даром давали. Под конец войны только утопил пару пароходов, набитых детьми, – злобно выговаривает моряк.

– А что не так, товарищ старшина второй статьи? – спросил один из салобонов.

– Наш флот в целом за войну на всех театрах потопил свыше семисот боевых кораблей и военных судов противника водоизмещением от ста тонн и выше. Это цифра неполная, она уже после политических подчисток такая стала. Какого же типа были все эти корыта? У кого какие варианты? И на каких театрах?

– Так может, и не топили, а приписали? – осторожно осведомился один из салаг.

– Ага. Приписали. А поставки шведского сырья усохли просто так, случайно, – весомо ответил тот старшина. – Стыдно мне за тебя, жучить тебя и жучить еще, пока в разумение придешь.

Мне неловко слушать этот разговор, и я отхожу подальше.

– Но ведь на «Густлоффе» и впрямь детей утопили, – доносится до меня звонкий голос одного из матросов.

– Читал труд некоего Морозоффа о невинно убиенных на «Густлоффе». Написано трогательно, умильно расписаны страдания невинных девушек из штаба Кригсмарине и юных немецких мальчиков-подводников, подло утопленных злыми русскими во главе с молдаванским украинцем Маринеско. Когда читал, слезы по колено из книжки лились. Скрежеща зубьями в конце, данный Морозофф признался: да, ничего преступного, к сожалению, в поступке Маринеско нет, увы, но гордиться – гордиться тут нечем! И вообще надо каяться, ибо война – это ад… Лучше б Морозофф описал, как немцы раздолбали в августе тысяча девятьсот сорок первого года по-настоящему госпитальный пароход «Сибирь», шедший безоружным и с госпитальными опознавательными знаками из Таллина с грузом раненых. За что и был немцами утоплен в ходе двух авианалетов. Чудом часть раненых спасти удалось. Ну-ка, балтийцы, кто про «Сибирь» слыхал? – уточнил у своих подчиненных старый старшина.

Те промолчали.

– В жопу этих «объективных» историков, которым по фигу немецкие злодеяния и наши беды и которые пишут только о немецких страданиях. Понимаете, если человек пишет, что уничтожение даже трехсот вражеских военнослужащих из состава учебки подплава – пустяк, то этот человек – гад. И его объяснения, что они там были недоучки и юные и невинные, только подтверждают, что гад. Да еще и лайковый гад, потому как «Густлофф» на самом деле был не лайнером для пассажиров, а целиком оборудованной для обучения подплава учебкой и казармой в придачу. Даже бассейн на этом теплоходе был переоборудован для учебных целей, водолазные работы разучивать на практике. И эти утопленные подводники уже никого не уничтожили в дальнейшем… Да и попробовал бы это брехло сам уничтожить несколько сотен военнослужащих противника… К слову, довелось мне с этим эсэсториком пообщаться. Так вот, документов на то, что на потопленном «Густлоффе» было три тыщи детей, нет. Просто отсутствуют. Потому сия байка тоже ложь. Привычной в последнее время выставить наших людей злыми Иродами, списать на них все несуществующие грехи. И эта дрянь отечественная старается со всех сил.

– Что, встречались? – спрашиваю я.

– Переписывались, – злобно отвечает старшина. Потом, помолчав, добавляет: – Такая учебка секретна донельзя. Без допуска к работе с секретами на борт никого не пустят. Там все секретное, особенно во время войны, особенно когда учат именно тому, чем воюют. А подлодки у немцев были самой результативной и эффективной частью военно-морских сил. Так туда и допустили бы детей не пойми каких, без допуска к секретному, как же… Голимая брехня.

Меня немного лихорадит – успеть на авиетку надо любой ценой, и я, черт вас всех дери, обязательно успею. Правда, когда вижу знакомую морду с кучей пирсинга в губе и тяжелой нижней челюстью, понимаю, что попал серьезно. Не ожидал, что так быстро свидимся с этой чертовой паспортисткой. Даже до сорока пяти лет ждать не пришлось. У Щуки, по-моему, даже глаза блеснули – тоже узнала. «Здравствуйте, девушки!» – как сказал слепой, пошедший с одноглазым приятелем по бабам через темный лес.

Дальше все легко предсказуемо. Она тут главная смены на КПП. Кто б сомневался.

Разумеется, у нее есть инструкция и она этой инструкции будет следовать непререкаемо. Мне приходится тащиться в ее кунг (о, неплохо живет скотина) и выслушивать длинную и нудную нотацию, что самое противное – крыть мне нечем. Она спокойно укрывается за пунктами в принципе вполне вменяемой инструкции. Типичнейший ход бюрократии – вроде все правильно, а по сути издевательство. Мой жалкий писк на тему раненых ее совершенно не убеждает, наоборот, она еще больше торжествует. Да, такие отыграться любят.

Через некоторое время в дверь суется Ильяс и пытается, жалобно воя и стеная, добиться уступок. Видно, здорово разобрало парня – жалостно так у него получается. Ну да, мордасия у него совсем страшно раздулась. Глаза аж совсем щелочками стали.

– Согласно пункту номер четыре настоящей инструкции я не имею права пропускать в Кронштадт лиц неизвестных, подозрительных, а также не имеющих документов и поручительств.

– Да кто тут подозрительный? Вы же со мной даже поругаться успели! И поручиться за нас может начальник второго сектора. Вы поймите, у меня тяжелораненый и двое серьезно раненых!

– Вас не помню, лицо у вас незапоминающееся. К тому же я ни с кем не ругаюсь, никогда. А начальник второго сектора как раз прошлым рейсом отбыл и вас опознать не может. К тому же раненые тоже неизвестно кто. Я полагаю, что мне стоит обратиться к комендантской службе, чтобы вас задержали до выяснения. Кроме того, в соответствии с пунктом два инструкции в мои обязанности входит тщательная проверка на предмет наличия подозрительных укусов. Так что вам надлежит в досмотровой палатке, во-первых, раздеться, во-вторых, разбинтовать поврежденные места.