Но, Боже, как это сухо, ничтожно и неверно! Я ведь чувствую совсем не то! Это стыдно, неловко сказать, но это так: я родился во вселенной, в бесконечности времени и пространства…» Они помогли мне сверить свои неясности с опытом их прови́дения. В кои-то веки!.. И придётся ли ещё когда-нибудь вкусить такой свободы? Побывать никем, ничем, нигде – и самой собою!

В нью-йоркском аэропорту служащие авиалиний – белые и чёрные – так быстро рассортировали огромную очередь к контрольным стойкам на десять-двенадцать ручьёв, что я и оглянуться не успела, как миновала все проверки. Встречала меня старшая дочь Тамарченко, Ната, с прилетевшей к ней за два дня до меня подругой Иреной Милевской. Первой подбежала Ирена и вместо приветствия вложила мне в рот ломтик киви – о существовании такого фрукта я до той секунды не ведала. Самолёт на Бостон отлетал через тридцать минут. Подруги почти бегом провели меня к выходу на пересадку.

Из окошка в ожидании отправки я наблюдала за чернокожим грузчиком, который отъезжал от самолёта на пустом фургончике. Вцепившись руками в руль, вжавшись ногами в педали и запрокинув голову, он лихо катил по асфальту лётного поля и издавал странный певучий звук, похожий на «уа-уа». Человек экзотической внешности, истый сын природы, на фоне ультрасовременного аэропорта, спаянный с техникой и при этом раскованный, получающий удовольствие от жизни, остался в памяти как первое непосредственное впечатление от заокеанской страны.

Узнав, что я из СССР, соседка-югославка стала по-английски засыпать меня вопросами о нашей жизни. Я кое-как сумела ответить на два-три. Зато, услышав русскую речь, с которой я мешала английскую, со мной заговорила вторая соседка, эмигрантка из СССР:

– Откуда вы?

– Из Ленинграда. А вы?

– Из Москвы. Уже пять лет живу в Штатах, а так и не пойму, зачем и почему здесь существую и что делаю… – И до самого Бостона она говорила о тоске, одиночестве и кошмарных снах, которые её замучили.

В бостонском аэропорту меня ждали Анна Владимировна и Григорий Евсеевич. Когда мы входили в дом, там звонил телефон.

– Приехала твоя Тамара Владимировна, приехала. Даю ей трубку, – отвечал Григорий Евсеевич.

Звонил его старший брат Мирон Евсеевич. Двенадцать немыслимых лет они с женой ждали, когда их выпустят к сыну и внукам в Штаты. Бывая в Риге, мы с Володей навещали их и подружились. Мирон Евсеевич за годы «отказа» перенёс инсульт, нажил болезнь Паркинсона.

– Как вы? – кричала я в телефонную трубку.

– Пусть вас скорее привезут к нам! Ждём с нетерпением! Вам уже успели рассказать, как меня здесь встречали с носилками у трапа самолёта? Мы объясним вам, как влюбились в эту страну и как ей благодарны!

Так, под слова бывшей москвички («не пойму, зачем и почему здесь существую») и объяснение в любви к этой стране Мирона Евсеевича я переступила порог Америки.

– …Вы провезли рукопись?! – Голоса друзей зашкаливало от эмоций. – Каким чудом? Они вам разрешили её провезти? Немыслимо! Объясните. Это чрезвычайно важно.

– Да нет же, нет, не они, а он! Один человек взял – и пропустил!

– Подождите, подождите. Расскажите всё подробно. С самого начала.

Точно так же тридцать шесть лет назад, выйдя из учреждения ГБ в Москве, я пытала свой рассудок и сердце: они или один человек пообещал, что меня больше не будут преследовать?

Потребность услышать что-то обнадёживающее о признаках свободы в СССР была у Анны Владимировна так велика, что тут же, в телефонном разговоре с поэтом Коржавиным и семьёй Шварцманов, «один человек» укрупнился до безоговорочного аргумента в пользу продолжающихся в Союзе перемен к лучшему.

– Но ведь нашёлся же этот один человек, решился же пропустить Тамару Владимировну с рукописью! Значит, процессов внутри общества уже НЕ ОСТАНОВИТЬ!

И это стало для друзей лучшей вестью и лучшим подарком из всех возможных, что я могла привезти.

За ужином мы в тот вечер празднично и отдохновенно сидели втроём. Разлив по бокалам шампанское, Григорий Евсеевич произнёс тост:

– За «ты» после стольких лет верности! Я для вас – Гриша и «ты». Анна Владимировна – Анка и «ты». А ты для нас – Томочка. Согласна? Так пьём!

И я была – богачкой. И я была – счастливой. И, Господи Боже, как же я была обласкана судьбой!

В предместье Бостона, на втором этаже двухэтажного дома друзья занимали шесть комнат. Целиком перевезённая огромная библиотека, скромная мебель напоминали ленинградский интерьер. Только кухня с верандой не походила на питерскую. В окна ломились упругие ветви осины и липы, и по их стволам резво взбегали озабоченные поиском пропитания белки. Из-за огромного окна с натянутыми на рамы сетками в отведённой мне комнате была бездна воздуха. Прямо на полу возле широченной тахты я воздвигла башню из запрещённых книг, которые поглощала ночами. Звук сирен полицейских машин сёк предутренний сон. Объезжая город, полиция с определёнными интервалами возвещала обитателям, что охраняет их.

Анка заявила, что хочет читать рукопись в тишине. На семейном совете решили забросить нас с ней дней на восемь в штат Нью-Гемпшир, на дачу старших детей. В машине, которую вёл их зять Фима, с кассет лились песни Окуджавы и Вероники Долиной, царила русская речь, и только американские флаги, водружённые на домах небольших городков, опровергали иллюзию России. Фима предложил уклониться в сторону от дороги, чтобы показать нам «нечто удивительное». В лесу мы увидели длинный, плоский камень, сантиметров на пятнадцать покрытый водой. На его тёмно-серой зернистой поверхности проступали очертания креста, не уступавшего по величине тому, что нёс на себе к Голгофе Иисус. Крест не был ни высечен, ни нарисован, а как бы сам по себе исходил из таинственной плоти камня…

До отказа загрузив холодильник, провожающие уехали. В притихшем доме мы с Анкой остались вдвоём. Она на первом этаже, я – на втором. Что-то об обитателях этого дома рассказывали со стен картины, написанные сыном Наты и Фимы – Андреем. От яркого, многоцветного мира Человек на них был отделён каймой собственного золотистого свечения.

За понятием «частной собственности» для таких, как я, в те годы не значилось ровным счётом ничего, кроме штампа «капиталистический образ жизни». И вот вдруг – двухэтажный дом, луг, поросший густой зелёной травой, смыкающийся с лесом. Гектар леса, огороженный с обеих сторон забором. Выход к реке. Уединённость. И всё это неприкосновенная собственность семьи.

По утрам я выходила в лес, срезала белые грибы в одном месте, подосиновики и подберёзовики – в другом. Там же срезала их и назавтра, убеждаясь в том, что никто на этом участке леса