— Как вы держитесь? — спросила я, усаживаясь напротив.

Она посмотрела на свои руки.

— На людях неплохо. Мне просто нужен небольшой перерыв, чтобы… побыть дочерью. Сегодня ночью будет служба и бдение святого Юстаса, все глаза обратятся на нас, и мы решили, что лучше всего — молчаливая, возвышенная скорбь. Значит, отрыдаться как младенец надо сейчас.

Я думала, она говорит о себе во множественном числе по королевскому праву, но она продолжала:

— Ты бы видела, как мы придумывали это письмо, когда закончился совет. Я начинала рыдать, Люциан пытался утешить меня и от этого сам начинал рыдать, а я от его слез рыдала еще сильнее. Я сказала ему, чтобы шел в свою гадкую башню и выплакался.

— Ему повезло, что у него есть вы, — сказала я, и сказала искренне, как если бы душа у меня в эту самую секунду не разрывалась.

— Это мне повезло, — сказала она дрогнувшим голосом. — Но солнце уже скоро зайдет, а он еще не спускался. — По лицу принцессы пробежала судорога; Милли бросилась к подруге и обняла ее. — Ты не сходишь за ним, Фина? Я посчитаю это великой милостью.

Это было самое паршивое время, чтобы разучиться лгать, но меня затопило слишком много противоречивых чувств. Оказать милость из эгоистических соображений хуже, чем быть благородно бесполезной? Неужели нет такой линии поведения, от которой меня не будет грызть чувство вины?

Глиссельда заметила мои колебания.

— Я знаю, с ним было непросто с тех пор, как он узнал, что ты наполовину дракон, — сказала она, потянувшись ко мне. — Ты же понимаешь, нелегко свыкнуться с этой мыслью.

— Я не стала меньше уважать его из-за этого.

— А я… не стала меньше уважать тебя, — твердо сказала Глиссельда. Она встала, и я тоже поднялась, думая, что она собирается меня отпустить. Она слегка подняла руки, потом уронила — фальстарт — но собралась с духом и обняла меня. Я обняла ее в ответ, не в силах ни остановить поток собственных слез, ни понять, от облегчения я плачу или от печали.

Принцесса отпустила меня и вздернула подбородок.

— Не так уж сложно было это принять, — отчеканила она решительно. — Это просто вопрос желания.

Слишком уж горячо она пыталась себя в этом убедить, но я чувствовала ее добрые намерения и не сомневалась в ее стальной воле.

— Если Люциан будет к тебе хотя бы неучтив, Серафина, я его отругаю. Только дай мне знать!

Я кивнула, чувствуя, как дрогнуло сердце, и пошла к восточной башне.

Поначалу мне показалось, что его там нет. Дверь была не заперта, и я с заходящимся сердцем взлетела по ступеням, но в комнате оказалось пусто. Ну, не совсем пусто — там было полно книг, перьев, рукописей, минералов, линз, антикварных шкатулок и чертежей. У королевы был свой кабинет — а это оказался кабинет принца Люциана: там царил очаровательный беспорядок и все было при деле. Я не оценила зрелище, когда мы были здесь с леди Коронги, а теперь все, на что натыкался взгляд, заставляло любить его еще больше, и от этого становилось грустно.

По шее пробежались ледяные пальцы ветра. Дверь во внешний переход была слегка открыта. Я сделала глубокий вдох, запихнула в дальний уголок сознания боязнь высоты и вышла.

Он стоял, опираясь на парапет, и смотрел на облитый закатным солнцем город. Ветер ерошил ему волосы; край плаща танцевал у ног. Я осторожно шагнула за порог, огибая наледь, и плотно завернулась в плащ, чтобы сохранить тепло и мужество.

Когда Киггс посмотрел на меня, взгляд его темных глаз показался мне отстраненным, но совсем не враждебным. Я пробормотала заготовленное послание:

— Глиссельда отправила меня напомнить вам… э-э-э… что после заката все будут сидеть со святым Юстасом по ее матушке, и она… гм…

— Я не забыл. — Он отвернулся. — Солнце еще не зашло, Серафина. Вы постоите со мной немного?

Я подошла к парапету и вгляделась в то, как растут тени гор. Вся моя решимость угасала вместе с солнечным светом. Может, так даже и лучше. Киггс останется с кузиной, я отправлюсь на поиски остальных своих собратьев. Это будет правильно, по крайней мере, на поверхности, а все неудобное останется спрятанным там, где никто не увидит.

Святые кости. Хватит с меня такой жизни.

— Теперь вы знаете правду обо мне, — сказала я, и слова повисли в ледяном воздухе облачком пара.

— Всю? — спросил Киггс. Голос его звучал не так резко, чем когда он в самом деле меня допрашивал, но я чувствовала, что от моего ответа зависит очень многое.

— Все самое важное, — сказала я твердо. — Быть может, остались какие-нибудь странные подробности. Спрашивайте, и я отвечу. Что вы хотите знать?

— Все. — Он стоял, опираясь на локти, но теперь оттолкнулся и стиснул перила пальцами. — Со мной всегда так: если что-то можно выяснить, я хочу выяснить.

Я не знала, с чего начать, так что просто начала говорить. Рассказала, как теряла сознание от видений, как придумала сад, как воспоминания матери снегом падали мне на голову. Как узнала Орму в драконьем облике, как из-под кожи полезла чешуя, каково было чувствовать себя отвратительной и как ложь превратилась в невыносимое бремя.

Говорить было приятно. Слова выскакивали из меня под таким напором, будто я была кувшином, из которого выливали воду. Закончив, я почувствовала себя очень легкой, и на этот раз пустота была сладка, ее хотелось сберечь.

Я взглянула на Киггса; его взгляд еще не потускнел, но мне вдруг стало неловко от того, как долго я говорила.

— Уверена, что что-нибудь забыла, но есть вещи, которые я еще и сама о себе не поняла.

— «Мир внутри меня обширней и богаче, чем эта ничтожная равнина, полная одних лишь галактик и богов», — процитировал он. — Я начинаю понимать, почему вам нравится Неканс.

Я встретилась с ним взглядом, в его глазах светились теплота и сочувствие. Он простил. Нет, куда лучше: понял. Между нами бушевал ветер, ожесточенно ероша ему волосы. Наконец мне удалось выдавить:

— Есть еще одна… одна вещь, которую вы должны знать, и я… Я люблю вас.

Киггс пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал.

— Простите, — пробормотала я в отчаянии. — Я всегда все делаю не так. Вы в трауре, вы нужны Глиссельде, вы только что узнали, что я наполовину чудовище…

— Вы ничуть не чудовище, — перебил он горячо.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы вновь обрести голос.

— Я хотела, чтобы вы знали. Хотела начать все заново с чистой совестью, зная, что рассказала всю правду. Надеюсь, это чего-нибудь стоит в ваших глазах.

Киггс посмотрел на розовеющее небо и с жалобным смешком сказал:

— Вы заставляете меня устыдиться, Серафина. Вы все время делаете это своей храбростью.

— Это не храбрость, это тупое упрямство.