Он покачал головой, глядя куда-то вдаль.

— Я узнаю мужество, когда вижу его, и знаю, когда мне самому его не хватает.

— Вы слишком строги к себе.

— Я бастард, мы такие, — сказал он, горько улыбаясь. — Вы лучше других понимаете, как тяжело доказывать, что вы достойны существовать, что стоите всего того горя, которое ваша мать принесла семье. В словарях наших сердец у слов «бастард» и «чудовище» одинаковые определения, поэтому вы и понимали меня всегда так хорошо.

Он потер замерзшие ладони.

— Готовы послушать еще одну жалостливую историю из печального и одинокого детства незаконнорожденного ребенка?

— Буду рада ее услышать. Вполне возможно, я ее даже прожила.

— Только не эту, — сказал он, ковыряя лишайник на камнях парапета. — Когда мои родители утонули и я переехал сюда, я был зол. Я вел себя как самый настоящий ублюдок, пакостил, как только может пакостить маленький мальчик. Я врал, воровал, дрался с пажами, позорил бабушку при любой возможности. И продолжалось это несколько лет, пока она не послала за дядей Руфусом…

— Да почиет он в Небесном доме, — проговорили мы вместе, и Киггс печально улыбнулся.

— Она вызвала его из самого Самсама, надеясь, что его твердая рука сможет держать меня в узде. И он преуспел, хотя понадобилось несколько месяцев, чтобы я сдался. Во мне была пустота, которой я не понимал. Он увидел ее и дал ей имя. «Ты точно такой же, как твой дядя, парень, — сказал он. — Нам мало мира, если в нем нечего делать. Святые предназначили тебя для какой-то цели. Молись, живи с открытым сердцем, и услышишь зов. Твое дело засияет прямо у тебя перед глазами, будто звезда». И я молился святой Клэр, но сделал и еще кое-что: дал ей обещание. Если она укажет мне путь, с того самого дня я стану говорить только правду.

— Святые любовники! — вырвалось у меня. — В смысле, это многое объясняет.

Он улыбнулся — едва заметно.

— Святая Клэр спасла меня и связала мне руки. Но я забегаю вперед. Когда мне было девять лет, дядя Руфус присутствовал на свадьбе в качестве приглашенной королевской особы. Я был с ним. Меня уже не один год не выпускали из стен замка, и я очень хотел показать, что мне можно доверять.

— Свадьба моего отца, когда я пела. — Мой голос почему-то вдруг охрип. — Вы мне говорили. Я смутно помню, что видела вас обоих.

— Песня была удивительно красивая. Я ее так и не забыл. До сих пор мурашки от одного звука.

Я уставилась на его силуэт на фоне ржавого неба, ошарашенная тем, что именно эта песня, песня моей матери, стала его любимой. Она прославляла романтическое безрассудство — все, что он презирал и чего избегал. Не удержавшись, я начала петь, и он присоединился ко мне:

Блажен, кто может под окном

Твоим стоять, слезы

Не уронив.

Томлюсь я сердцем и душой,

О, выгляни, молю,

Пока я жив.

Один лишь взгляд, жемчужина моя!

Улыбку подари —

И я спасен.

Вся жизнь моя теперь — любовь,

За поцелуй пройти готов

Сто тысяч войн.

— В-в-вы неплохо поете. Могли бы участвовать в дворцовом хоре, — выдавила я, попытавшись сказать хоть что-нибудь нейтральное, чтобы не расплакаться.

Моя мать была такой же безрассудной, как и его, но она верила в это, она поставила на карту все, что имела. Так, может, наши матери не были безумны, как мы думали? Чего стоит настоящая любовь? Быть может, и вправду — тысяч войн?

Он улыбнулся, не отводя взгляда от своих рук на парапете, и продолжил:

— Вы пели, а меня словно молнией ударило, словно трубы Небесные зазвучали. Голос святой Клэр произнес: «Истину не утаишь!» Вы воплотили в себе истину, которую не утаить и не удержать даже сотне отцов и нянек. Она откроется, непрошенная, и наполнит мир красотой. Я понял, что дело моей жизни — докапываться до сути вещей, что в этом — мое призвание. Тогда я упал на колени, благодаря святую Клэр, и поклялся, что не забуду данного ей обещания.

Я уставилась на него, как громом пораженная.

— Я была истиной и наполняла мир красотой? У Небес ужасное чувство юмора.

— Я принял вас за метафору. Но вы правы о Небесах, ведь как получилось, что я оказался теперь в такой ситуации? Я дал обещание и выполнял его в меру своих возможностей, хотя и лгал самому себе — да простит меня святая Клэр. Но я надеялся избежать вот этой самой ловушки, а теперь застрял между собственными чувствами и пониманием, что правда о них сделает больно очень важному для меня человеку.

Я едва осмеливалась думать, какую правду он имел в виду, но с надеждой пополам со страхом ждала, что он сам скажет.

Вдруг Киггс добавил глухим от боли голосом:

— Я так увлекся вами, Фина. Не могу перестать думать о том, все ли сделал правильно. Может, если бы мы с вами не танцевали, я смог бы не пустить тетю Дион в покои к Комоноту? Мне так хотелось подарить вам ту книгу. Мы могли бы не заметить его ухода, если бы не дама Окра.

— Или вы могли остановить их обоих, а потом подняться на башню и выпить за Новый год с леди Коронги, — возразила я, пытаясь его успокоить. — В этом другом варианте событий вы сами могли погибнуть.

Он в отчаянии всплеснул руками.

— Всю жизнь я старался ставить разум выше чувств, чтобы не стать таким же безрассудным и безответственным, как моя мать!

— А, точно, опять ваша матушка и ее ужасные преступления против семьи! — воскликнула я, рассердившись. — Если бы я встретила ее на Небесах, знаете, что бы я сделала? Поцеловала бы ее прямо в губы! А потом дотащила до подножия Небесной лестницы, ткнула в вас пальцем и сказала: «Поглядите, что вы натворили, злодейка!»

Вид у него был шокированный — или, как минимум, изумленный. Я уже не могла остановиться.

— Чем думала святая Клэр, выбирая меня своим бренным инструментом? Ей бы следовало знать, что я не смогу сказать вам ни слова правды.

— Нет, Фина! — выпалил Киггс, и поначалу я решила, что он сейчас отчитает меня за неуважение к святой Клэр. Он поднял руку, секунду подержал на весу, а потом опустил на мою. Его ладонь подарила мне тепло, но украла воздух из легких. — Святая Клэр не ошиблась в выборе, — продолжал он тихо. — Я всегда видел в вас правду, как бы вы ни увиливали, даже когда вы врали мне прямо в глаза. Я успел углядеть вашу суть, самое ваше сердце — и то, что я увидел, было необыкновенно.

Киггс зажал мою ладонь между своих.

— Ваше вранье не убило моей любви к вам — и ваша правда тоже.

Я машинально опустила взгляд. Он держал меня за левую руку. Заметив мое смущение, он ловко и бережно завернул рукав — все четыре рукава — и обнажил предплечье перед холодной ночью, тающим закатом и новорожденными звездами. Провел большим пальцем по серебряной полосе чешуи, тревожно нахмурившись при виде черной коросты, а потом, хитро глянув на меня, склонил голову и поцеловал чешуйчатое запястье.