быть ничьей. Ни одна душа не смеет её касаться, твоей любви, ни похотливым взглядом, ни низкой мыслью. Разве можно выставлять напоказ и превращать подлинно святое в свою противоположность? В кощунство, в грех, как ты тут выразился. А если бы твою Голубику, твою луговую бабочку, какой-нибудь грязный скот смаковал своими похабными глазами? Если бы она выставляла себя напоказ, на погляд непотребному сброду? Пусть и в мягком варианте, как куклу в витрину посадил бы? Пусть все любуются. Красиво же! Будя в низких душах грязное к себе влечение. Это и есть искусство? Святое преображение души? Тебе нравилось бы такое?

Антон опешил от его неожиданного бурного натиска. — Нет! — сказал он, — я бы не хотел так. Но Голубика, она и сама не смогла бы так…

— Тебе повезло, что у тебя была такая Голубика, и не повезло, что она погибла. А мне не повезло, что я встретил эту вот, речную лилию, любил её, как ты себе и не представишь. Но повезло, что она тоже погибла, освободив от себя мою душу. Их искусство — отражение их порочной жизни, что в нём можно ценить? Какова жизнь, таковы и творцы, таково и искусство. Порочный круг. И на кой ляд этот их театр, если живут на свалке. Не лучше ли поначалу прибрать вокруг себя, а уж потом и помыслить о прекрасном? Не надо никаких иллюзий! Жить надо реальностью. Не нравится — исправляй её. Но надо быть ей адекватным. Ты меня понял?

— Да. — Раньше до появления Нэи Антон воспринимал Рудольфа как человека без личной жизни. Но оказалось в кристаллической твёрдой глыбе имелись свои тёмные включения и свои разломы. Возникло непреодолимое желание сбить накал его слишком пылкой моральной отчитки, обращённой как бы и не по адресу.

— Шеф, а сами вы как насчёт своих там лаборанток или секретарей? Приближаете их к себе телесно? Работе не мешает? Ну, это если я подумаю насчет Иви?

— У меня нет никаких секретарей. Я что, местный бюрократ, что ли? И шутки твои неуместные, к тому же откровенно пошлые. Я думал, ты всё же тоньше. — Он был оскорблён, но быстро смягчился. — Всё равно я тебя люблю. И поверь, тут таких немного.

— А что бы вы сказали насчёт модельера Нэи? Из их смешного Дома Моды? Она же всегда одна, а я ей нравлюсь.

Венд застыл, он хотел что-то сказать, но только покривил губы. Это был удар ниже пояса. Его насмешливый взгляд стал недобрым.

— Ты все же разлагаешься тут, герой. А каким милым «ксанфиком» ты прибыл сюда. Антон, — он вздохнул, как бы посылая укор мудрого отца непутёвому сыну, — нас, землян, тут мало. Мы должны быть открыты друг другу. После Франка я самый старожил тут, и по годам я тебе отец. Все они в моём воинстве мне дети. Я не хочу, чтобы происходило нечто подобное тому, что произошло с Олегом. Он взял запрещённое к применению здесь на поверхности Паралеи оружие, наше земное, взял с собой Артура и пошёл в тот притон, где и сжёг его ко вселенской матушке. А вместе с тою мразью, кто растерзал его девушку, убил и невиновных людей.

Олег был самым близким Антону человеком здесь. Внутренне он был нежным и ранимым, но закрытым внешне. Он прятал личные переживания, считая, что обнаружить их это слабость, недостойная космического исследователя и воина, каким он себя мнил в своей мальчишеской наивности. Человек — мечтатель, Олег был наивен.

— Шеф, почему у нас нет наших земных девушек как на других базах?

— Какие девушки? Что им делать тут? Тут и мужики не выдерживают. Но если честно, найди себе милую девчонку из местных, ту же Иви, или кто тут ещё есть. Да их полно! Храни её тут, защищай. Люби, наконец. Я совсем не хочу с вами ни с кем расставаться. Ни с Олегом, ни с Артуром, ни с тобой. Знаешь, я всегда прикрываю своих. Зачем тут бесконечная текучка? Среди моих любимых космических десантников, моих меченосцев Космоса. Тех, кого я досконально проверил, я не сдаю. У меня и штрафники все остаются, не спешат на Землю. Здесь и неплохо после своего сурового срока остаться. Они и остаются. Мы все тут сплочены. Грехи надо уметь прощать. Отпускаю только тех, кто сам бежит.

— А Олег?

— Как он сам захочет.

— А с Артуром-то что?

— Артур был только свидетелем, он никого не трогал.

— Как местные реагируют на бойню?

— Да я их и в расчёт не беру! Одним тараканьим гнездом меньше. Чище стало. Так они и считают. А моё отношение к таким вещам, думаю, тебе и объяснять не надо. Я же не слюнявый гуманист. И Олега я простил.

— Если Олег останется, я тоже.

— Им ведь многое позволено, как бы и при моём неведении, да ведь я знаю даже содержание их снов! И условие только одно. Чтобы тихо. Без свалок, без бесчинств. А в трольской столице чего там искать? У них же кастовое общество. На улицах один сброд. Раз уж ты заговорил о местном кукольном театре Моды, о розовом кристалле их красоты. Там же есть девушки. И эта… — он замолчал, подыскивая определение для Нэи, — художник-модельер. — Рудольф сжал ладонью край стола и долго молчал, не глядя на Антона, очевидно, уйдя в себя. О ком он думал? О загадочной прекрасной «речной лилии», как он её обозвал? Или о Нэе, отношения с которой уже мало для кого были секретом? После того, как по городку расползлись слухи о её недолжном пьянстве и загуле, которое она явила местной публике, бредя и шатаясь у всех на виду, да и ещё в непотребном виде. Тут было о чём задуматься, но Антону не хотелось. Он не верил в пьянство Нэи, это было чьим-то злобным наветом. У неё были недоброжелатели из числа местных отвергнутых ухаживателей. Не могли не быть. Да и женщины тут не страдали избыточной добротой и тактом.

— Она знает мир столицы, — очнулся Венд, — привозит девушек из неблагополучных кварталов, но чистых и красивых, не успевших вляпаться в трольские свалки. Она их тщательно отбирает. И чтобы не таскать грязь из-за стен, приходится им разрешать много чего. Мы же солдаты, нас сбросили тут как десант, и живи, как можешь, выживай. Земля немыслимо далеко, вроде, как и нет её. И мы выживаем. Но мне нужны чистые душою воины, мне не нужны развращённые люди. Но и пичкать их тем, что угнетает естественный гормональный фон, не блестящий выход,