— Почему ты убежал от меня?

— Я от тебя не убегал, — ответил джинни, — ты только сейчас стала готова меня слушать.

С тех пор Мамтаз могла в любое время обратиться к джинни, и люди стали приходить к ней с разным важными вопросами. И хотя она утверждала, что может болтать с джинни и просто так, как дочь с матерью, когда перемешивает навоз или солому или разводит огонь, для таких случаев Мамтаз садилась в чистой комнате, зажигала свечи и благовония, одевалась в белое и белой кисеей прикрывала рот и нос. Чтобы вызвать джинни, она со скоростью полета бабочки бормотала специальные заклинания, которые невозможно было расслышать.

Назнин умоляла научить ее этим заклинаниям, но Мамтаз отвечала, что для этого ей надо обзавестись собственным джинни.

— Возьмут ли меня в совет?

— Как мне назвать ребенка?

— Мой недруг поклялся сглазить меня. Как мне защититься?

Мамтаз в маленькой белой комнатке, раскачиваясь, произносила свои заклинания. Дав ответ, она падала на бок, и человек тут же понимал, что ей необходим отдых после того, как дух воспользовался ее телом.

И только маму невозможно было обмануть:

— Она притворяется, притворяется.

И втягивала воздух через сомкнутые зубы и вытирала кончиком сари уголки рта.

Девочки умывались перед сном. Назнин вошла в ванную и присела рядом с ними.

Шахана вытащила из отцовской кружки для щеток его даатон.

— В Бангладеш зубы чистят палочкой. Там нет зубных щеток.

Шану очень обрадовался, когда нашел веточки нима в «Лучших овощах Алама». Он жевал кончик, пока тот не расплющился, энергично потер палочкой во рту и заявил, что лучшего массажа для десен не придумаешь.

— Знаешь, Биби, там и туалетной бумаги нет. Ты там попу будешь мыть водой, — не унималась Шахана.

Биби расстроилась:

— А ты? Тебе тоже придется.

Лицо у Шаханы стало непроницаемым.

Потом она кинулась на сестру с даатоном, чтобы его запихнуть ей в рот.

Назнин разняла девочек и погнала в спальню. Она стояла посреди комнаты, как судья на поле, и ждала, пока они улягутся. Джинни не шел у нее из головы.

Была и другая история, которую она никогда не рассказывала детям.

Назнин тогда было лет восемь-девять, и она уже могла, не вставая на цыпочки, заглянуть в колодец. В тот год мама стала одержима злым джинни. Он не давал ей мыться, и от нее пахло, как от козы. Он путал ей волосы в колтун и насмешливо вставлял за ухо веточки жасмина. Иногда она несколько дней подряд не разговаривала. Хуже того — по наущению джинни она набрасывалась на мужа, метя ему в глаз бамбуковыми палками, которые строгала часы напролет, чтобы получился острый кончик. Когда джинни ослаблял хватку, а может, ложился спать, мама возвращалась в свое обычное состояние. Брала кусок мыла, шла на пруд, мылась. Снова становилась к плите и заводила бесконечные жалобы на слуг. И, как обычно, начинала комментировать свою жизнь:

— Что уж тут поделаешь? Я пришла на эту землю страдать.

— Поднаторела она в страдании-то, — говорил папа.

— Джинни снова может в меня вернуться, — предупреждала мама, — когда ему взбредет в голову, он снова воспользуется моим телом, моей силой и моей душой.

И папа закатывал глаза:

— Будем надеяться, что он не заставит себя ждать.

Но по возвращении джинни озорничал пуще прежнего, и папа был вынужден пригласить факира.

Изгнание нечистой силы в деревне было настоящим зрелищем. Собралась такая многочисленная и возбужденная толпа, какой не было даже у Манзура Бойяти, самого высококлассного рассказчика в округе. Факир сам по себе уже представление. Высокий, прямой, как сахарный тростник, борода не меньше двадцати дюймов в длину, заплетена в две косички, как у женщины. Сразу по прибытии два его помощника потребовали вынести керосинку и поставили варить снадобья, которые, как решила Назнин, должны были отпугнуть джинни уже своим запахом. Факир издалека смотрел на маму. Мама лежала на матрасе, по рукам и ногам ее, как и положено, пробегали спазмы. Факир остался доволен.

— Есть желающий помочь этой проклятой женщине? — строго спросил факир.

Глаза у него были мутные, как мраморные шарики, он посмотрел на всех одновременно и остановился взглядом на каждом.

— Я желающий, — вызвался мальчик-слуга в доме Назнин и пробрался вперед.

Люди расслабились, начали почесывать бока и носы.

Слуга был угрюмым парнем, для забавы он держал на привязи у пальмового дерева полуголодного мангуста и тыкал ему пальцем в рот, чтобы тот кусался. Мангуст, по натуре пацифист, иногда поддавался на эту провокацию и каждый раз получал вознаграждение в виде ответного пинка, отчего взлетал на пару футов в воздух.

— Садись, — рявкнул факир и положил ему руку на голову.

Парень презрительно скривился, но сел. Помощник намазал ему голову и плечи тошнотворной мазью. Изгнание началось. Для разминки факир и два его помощника ходили вокруг слуги и попеременно то распевали, то произносили стихи, в которых слова связаны так же тесно, как пальцы на руке: двигаются, гнутся и скручиваются, но остаются единым целым.

Ке Каса койре, декха дейна

Ке Каса койре, декха дейна

Ноде чоде хатер каше

Быстрее и быстрее кружила музыка, быстрее и быстрее неслись слова. Белые тряпки у факира на талии вместе с руками парили за спиной, мощь, которой он победит злого джинни, стала видна всем.

Ке Каса койре, декха дейна

Кто говорит и не показывается

Кто говорит и не показывается

Кто здесь ходит, под рукой.

Парень исчез в круговороте рук и ног.

Я ищу его

Под небом и на земле

Я себя самого не знаю

Я ищу его

Под небом и на земле

Я себя самого не знаю

Кто я?

Кто он?

Кто я?

Кто он?

Пение резко оборвалось. Помощники куда-то испарились, а факир раскинул руки и завопил:

— О, злой джинни, оставь тело этой женщины. Именем Аллаха приказываю тебе, оставь ее. Небо! Вода! Воздух! Огонь! — Он на секунду замолчал и для благозвучности прибавил: — Земля! Прекрати мучить ее.

Руки его безвольно упали, живот вздымался, и каждый раз так странно, будто внутри двигался ребенок.

Все посмотрели на маму, которая теперь спокойно лежала на матрасе, уткнувшись в него лицом.

И тут же слуга, который пожертвовал своим телом в качестве нового прибежища для джинни, начал корчить рожи и злобно смотреть по сторонам. Он даже позволил себе выругаться, сжать челюсти и наморщить макушку.