Такой образ мыслей и действий, конечно, принес свои плоды: под руководством Вальтера Фридриха Вильфрида «Верхнесилезское деревоперерабатывающее общество» стало крупнейшим в стране. Он вступил в альянс с австрийским «Объединением по использованию леса Штирии» и экспортировал продукцию на миллионные суммы. Именно Вальтер Фридрих стал основателем богатства семьи Вильфрид. Вспыльчивый и склонный к внезапным приступам гнева, он много пил и курил. В 1925 году Вальтер Фридрих умер от цирроза печени.

Его сын Карл-Хайнц, которому тогда было двадцать четыре года, уже в третьем поколении стал во главе громадного предприятия. Его жена Эдит подарила ему двоих детей: девочку Верену, 1927 года рождения, и мальчика Отто, родившегося в 1930 году.

Отец, горячо желавший здорового, крепкого мальчишку-наследника, не скрывал своего разочарования, когда родилась Верена. У него к ней так и не появилось ни капли тепла и сердечности — ни на единый день, ни на единый час. Девочка росла, обделенная любовью, и стало еще тяжелее, когда родился Отто. Потому что скоро оказалось, что это болезненный, рахитичный и глупый ребенок, который к тому же оказался впоследствии абсолютно неспособным к учебе. Один учитель выразил это так: «Это один из самых плохих учеников, потому что он абсолютно туп, я повторяю — туп так, что дело здесь отнюдь не в лени!» Бессильную ярость по поводу столь неудачного ребенка отец вымещал не на самом сыне, а на первенце — своей дочери. Точно так же, как и я, Верена росла в огромной, ломящейся от роскоши вилле, точно так же, как и я, одинокая и несчастная. Одно только отличало наше положение: Веренина мать держала под каблуком слабого отца (такого же слабого и болезненного, как и его сын, хотя сам он никогда этого не желал признавать). Мать была подлинным руководителем предприятия. И это предприятие росло и росло. Семья жила в такой роскоши, какую себе только можно представить.

Наряду с угольными баронами Вильфриды считались одним из богатейших семейств Силезии. И тот и другой ребенок имели служанку и собственную «мадемуазель». Члены семьи ездили на самых дорогих марках «мерседеса», а зимой для выездов использовались резные сани ручной работы. Свои платья мать Верены заказывала только в Париже и Вене. Там же она заказывала меха и украшения. Они много путешествовали. Весну семейство проводило на Ривьере.

Но и в обстановке такой роскоши Верена оставалась тихим, пугливым ребенком, на которого никто не обращал внимания, в то время как домашние учителя, педагоги и врачи из кожи лезли вон, безуспешно стараясь сделать из слабенького Отто настоящего мужчину.

Никто не любил Верену, даже ее мать, поскольку у той отношения с мужем с годами становились все хуже и хуже. Сознательно или подсознательно муж винил ее в том, что она родила ему всего лишь дочь да еще такого неудачного наследника. Ему, который всю жизнь жил под гнетом одного чувства — страха! Карл-Хайнц боялся всего и всех: людей, животных, каждого нового дня. Он каждый раз боялся поставить свою подпись, боялся каждого заседания правления, на которое ему предстояло идти. Очень часто болел. Перед каждым важным решением он бежал за советом к жене, которую посылал вместо себя на все те совещания, где нужно было проявить жесткость. До него так никогда и не дошло, что сын Отто его абсолютная копия.

Постепенно предприятие Вильфридов так выросло и окрепло, что ему были нипочем ошибки, время от времени совершаемые его шефом, тем более что в большинстве случаев эти ошибки тут же исправлялись энергичным вмешательством его на удивление быстро старившейся жены.

— Когда меня возили гулять в коляске, люди снимали передо мной шляпы, — вспоминает Верена.

Люди снимали шляпы и перед бледным, болезненным Отто.

— Родители и дети ели раздельно. Но и детям за столом прислуживал отлично вышколенный слуга. Верена и Отто не посещали общую школу, их обучали домашние учителя. Если Верена училась хорошо, то Отто был ленив, туп и к тому же коварен. Он умел все повернуть так, что виноватыми за его тупость всегда оказывались учителя. Поэтому они часто менялись.

С началом третьего рейха для «Верхнесилезского деревоперерабатывающего общества» наступили благодатные времена. Гитлер готовил мировую войну. Ему требовались уголь, сталь и дерево. Численность работающих и оборот предприятия достигли рекордных цифр. Карл-Хайнц Вильфрид был настолько могуществен, что от него даже не потребовали, как от других промышленников, вступления в партию. Чудака оставили в покое, потому что, как сказал гауляйтер, «какой от него толк? Это же абсолютнейший болван!».

Посему не надо думать, что Карл-Хайнц не вступил в партию по убеждению, будто он ненавидел достойный ненависти новый режим. Он вообще ни к кому не испытывал ненависти, потому как абсолютно всего боялся и уж больше всего на свете боялся режима. Когда в 1939 году Гитлер напал на Польшу, Веренин отец совсем пал духом.

— Хорошим это не кончится, — обычно говорил он, когда командование вермахта передавало по гремящим репродукторам все новые победные сводки, — вот посмотрите, ничего хорошего от этого не будет.

Такого рода сомнения он высказывал в домашней библиотеке, предварительно убедившись, что никто не подслушивает.

Даже в присутствии Верены он всегда разговаривал только со своей женой и сыном, словно бы дочери и не было. С годами это превратилось в привычку.

Все больше богатела семья, все более одинокой становилась Верена, все более потрепанной ее мать, и все больше мучился страхами отец.

На фабрики и заводы тысячами пригоняли иностранных рабочих: поляков, чехов, югославов, французов, русских военнопленных.

По мере того как все более скупыми становились победные реляции военного командования, после того как в войну вступили американцы и пошли сообщения о «выравнивании фронта» и «организованном отступлении», Карлу-Хайнцу Вильфриду стало совсем худо.

Мать стала слушать по вечерам передачи Би-би-си.

— Надо же быть в курсе событий, — говорила она.

Когда его жена занималась этим запрещенным делом, Карл-Хайнц всегда покидал свой похожий на замок дом и бесцельно бродил по ночным улицам.

— Я не хочу ничего иметь с этим, — шепотом повторял он. — Это государственная измена! Если поймают, то отправят в концлагерь!

Время от времени объявлялась воздушная тревога. Бомбы хоть и не падали на фабрику, но уже сами по себе воздушные тревоги приводили Верениного отца в жуткую панику. Уже при первом, предварительном сигнале тревоги он, трясущийся и бледный, сидел в самом глубоком подвале фабрики. Когда начинали выть сирены, он зажимал себе уши. Если стреляла зенитка, он начинал громко плакать или молиться вслух — в присутствии служащих, семьи, иностранных рабочих-невольников. Он никогда не забывал — единственный из всех — захватить с собой противогаз.

Летом 1944 года западные союзники высадились в Нормандии. Одновременно началось крупное советское наступление. Восточный фронт уже нельзя было удержать. Разбитый германский вермахт отступал, кое-где оказывая сопротивление, а где и в неорганизованном, беспорядочном бегстве.