Единственным районом, где удалось добиться каких-то результатов в постановке воинских частей на хозяйственные работы, явился Урал, и то благодаря в основном личным усилиям и прямым угрозам наркома, который провел здесь в начале 1920 года несколько напряженных недель. Еще до этого Троцкий внес в Совет труда и обороны (СТО), которым руководил Ленин, проект постановления о 1 — й Армии труда, который был утвержден 15 января.[727] Делалось это в полном согласии с позицией Ленина и других партийных лидеров, так что ни о какой «особой позиции» наркомвоенмора говорить не приходится.[728]

Это постановление дает представление о надеждах, которые возлагались на военизированный принудительный труд. Находившаяся на Урале 3-я Армия теперь реорганизовывалась в 1-ю Армию труда, которую предусматривалось использовать как единое целое, без дробления аппарата. Подчинение армии местным учреждениям исключалось. Основными видами работы назывались заготовка хлеба (то есть продразверстка), рубка леса и подвоз его к железнодорожным станциям, организация для этого гужевого транспорта путем подводной повинности, учет и ремонт сельхозорудий, земледельческие и строительные работы. Предусматривалось создать Совет трудовой армии с участием представителей наркоматов продовольствия, земледелия, путей сообщения и Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ).

В развитие постановления Троцкий опубликовал приказ-памятку по реорганизуемой армии,[729] представляя дело так, будто инициатива перевода частей на принудительный труд исходила от них самих. Красноармейцы, мол, не помышляли о возвращении в родные места — они были проникнуты «сознанием долга». «…3-я революционная армия не хочет терять времени даром. В течение тех недель и месяцев передышки, какие пришлись на ее долю, она применит свои силы и средства для хозяйственного поднятия страны. Оставаясь боевой силой, грозным врагом рабочего класса (как и в некоторых других случаях, Троцкий в спешке допускал анекдотические словесные огрехи! — Г, Ч.), она превращается в то же время в революционную армию труда». Иначе говоря, трудовая занятость армии рассматривалась как временная мера, ибо предусматривалась новая военная кампания против внешних врагов.

Несколько недель с середины февраля 1920 года Троцкий разъезжал в своем поезде по Уралу, выступая на митингах, отдавая новые приказы и распоряжения по трудовой армии, убеждая со свойственным ему красноречием, что милитаризация труда не имеет никакого отношения к принудиловке. На собрании в Оренбурге 17 февраля[730] он уверял, что демобилизация армии была бы непростительным легкомыслием: «Мы, правда, закончили нашу задачу на три четверти, но четверть еще осталась, а недовырубленный лес быстро зарастает», а также выражал недовольство отсутствием «боевой самоотверженности на хозяйственном фронте». С особой озлобленностью Троцкий отметал встречавшиеся сравнения милитаризации с аракчеевщиной или даже рабством в Древнем Египте.

Косвенно, на основании жестких приказов Троцкого, можно судить о том, что принудительный труд, как этого и следовало ожидать, отнюдь не был эффективным. В приказе от 3 марта 1920 года «На борьбу с трудовым дезертирством!»[731] нарком перечислил целых восемь форм того, что он именовал дезертирством. Небезынтересно их привести: неявка по трудовой мобилизации; неявка по трудовой повинности; уклонение от трудового учета; невыход на работу; самовольный уход с работы; уклонение от труда путем занятия фиктивных должностей, командировок и т. п.; уклонение от труда путем симуляции болезни; намеренная невыработка нормы. За дезертирство, как и за неприятие против него карательных мер, предусматривались наказания, начиная со сравнительно мягких, например выговора, и заканчивая весьма жесткими — переводом в штрафные части с увеличением объема работ без оплаты сверхурочных часов (хотя здесь была явная, возможно, сознательная оговорка, ибо никакой сдельной или почасовой оплаты красноармейцы-рабочие не получали, ведь они как мобилизованные солдаты находились на «казенном пайке»).

Так Троцкий оказался в авангарде партийных деятелей, которые стали забывать, во имя каких целей устроили революцию, где проходила грань между частнособственнической эксплуатацией труда и эксплуатацией государственной. При этом государственная эксплуатация оказывалась более мучительной для трудящихся, ибо опиралась на мощный и почти всегда произвольный механизм принуждения, не оставлявший возможности выбора, лишавший рабочую силу какого-либо подобия свободы воли, хотя бы в выборе сферы деятельности и места работы.

Будучи человеком весьма энергичным и упорным, пытаясь любой ценой осуществить поставленные им задачи, Троцкий все более затягивал «военно-коммунистическую петлю» на шее российского народа в буквальном смысле и на собственной шее в смысле переносном. Означало ли это, говоря современным сленгом, что Троцкий был особенно «крутым» в проведении политики военного коммунизма, как это настойчиво утверждала на протяжении десятилетий сталинистская историография, наложившая определенный отпечаток и на издания постсоветского периода? Никаких оснований для этого нет.

Троцкий с его решительностью в проведении поставленных задач оказался в нужное время на нужной должности руководителя военным ведомством. Кроме того, он стремился в какой-то мере «искупить» свое кратковременное расслабление, связанное с представлением в ЦК предложения о продразверстке. Если добавить исключительную плодовитость Троцкого в создании статей, брошюр, тезисов, его внимание к тому, чтобы все эти материалы были как можно шире растиражированы, если учесть, что в его личном распоряжении была типография, оборудованная в поезде наркомвоенмора, становится ясно, как именно Троцкий выдвинулся на первый план в оказавшейся безуспешной попытке создания всеобщей системы принудительного труда.

В области же железнодорожного транспорта заметным документом стал приказ Троцкого № 1042, о котором позже он сам и его сторонники в антисталинской оппозиции, а затем и в эмиграции не раз вспоминали. Этот приказ от 22 мая 1920 года был прообразом будущего отраслевого планирования советской экономики, в частности в рамках известных пятилетних планов. В приказе определялись основанные на расчетах специалистов перспективные задания по восстановлению паровозного парка с тем, чтобы к началу 1925 года страна имела около 13 тысяч «здоровых» паровозов (на весну 1920 года из 16 тысяч паровозов «здоровых» было лишь 40 процентов, то есть менее шести с половиной тысяч).