Но все же накануне отъезда из Рима ею овладела глубокая печаль. На сей раз она и боялась, и хотела уехать отсюда навсегда. В ту ночь ей не спалось, и она слышала, как под ее окнами прошла с песнями группа римлян и римлянок, гулявших при луне. Коринна не устояла перед желанием присоединиться к ним и пройтись еще раз по любимому городу; она поспешно оделась и велела слугам издали следовать за нею в карете; закрыв лицо вуалью, чтобы ее не узнали, она пошла на расстоянии нескольких шагов за веселой компанией, которая остановилась на мосту Святого Ангела против мавзолея Адриана. Звучавшая в этом месте музыка словно говорила о тщете земного великолепия. Казалось, будто в воздухе витает гигантская тень Адриана и он дивится, не находя на земле никаких следов былого могущества, кроме своей одинокой гробницы. Компания отправилась дальше, продолжая петь в ночной тишине, в час, когда счастливые спят. Эти сладостные звуки, казалось, стремились принести утешение страждущим. Коринна шла все вперед, увлекаемая неодолимою прелестью мелодии, которая окрыляет человека, заставляя его позабыть усталость.

У колонн Антонина и Траяна певцы опять остановились; затем они задержались у обелиска Святого Иоанна Латеранского, и перед каждым из этих памятников снова полилась песня: возвышенный язык музыки превосходно гармонировал с возвышенной идеей, выраженной этими монументами; глубокой ночью, когда уснули все мелочные повседневные заботы, в городе царило лишь высокое воодушевление. Наконец певцы удалились, и Коринна осталась одна у Колизея. Ей захотелось войти в него и проститься с древним Римом. Кто видел Колизей только при свете дня, тот не знает его. Ослепительное солнце Италии всему придает праздничный вид; но только при лунном свете оживают руины! Небосвод, виднеющийся сквозь отверстия в стене амфитеатра, словно вздымающейся к облакам, порой напоминает темно-синюю завесу, протянутую позади здания. Растения, которые обвивают полуразрушенные стены или прозябают в пустынных уголках, обычно одеваются в цвета ночи; душа трепещет и приходит в умиление, пребывая наедине с природой.

Одна сторона здания разрушилась значительно больше другой; так двое современников с различным успехом ведут борьбу со временем: более слабого оно повергает в прах, меж тем как другой еще сопротивляется, но тоже обречен вскоре упасть.

— Священное место, где, кроме меня, в эту минуту нет ни одного живого существа, — воскликнула Коринна, — где на мой голос отзывается лишь эхо! почему не стихают бури страстей перед вечным покоем природы, столь невозмутимо созерцающей смену людских поколений? Есть ли у вселенной иная цель, чем человек, не созданы ли все ее чудеса лишь для того, чтобы обретать свое отражение в наших душах? Освальд! Освальд! Зачем я тебя так боготворю? Зачем я отдаюсь чувству, которое по сравнению с вечностью, по сравнению с высокими надеждами, приближающими нас к Божеству, длится лишь краткий миг? Великий Боже! если правда, что лучше всех прославляет Тебя тот, кто способен глубже мыслить, сделай так, чтобы размышления исцелили меня от сердечных мук! Разве мой благородный друг, чей нежный взор я не могу позабыть, не такой же смертный, как я? Однако там, в надзвездном мире, живет вечная любовь, единственная любовь, которая может утолить наши безмерные желания.

Долго стояла Коринна, погруженная в раздумье; наконец она медленной поступью двинулась назад. Но прежде чем возвратиться домой, ей захотелось войти в собор Святого Петра, дождаться там утра, подняться на купол и с его высоты проститься с Римом. Приблизившись к собору, она постаралась представить себе, каким будет это здание, когда и оно, в свою очередь, превратится в руины и станет предметом удивления грядущих поколений. Она представила себе, как эти стройные колонны будут лежать на земле, аркада обрушится, свод обвалится, но и тогда египетский обелиск будет господствовать над этими развалинами: египтяне трудились для земной вечности. Но вот занялась заря, и Коринна с вершины собора охватила взглядом весь Рим, затерявшийся среди невозделанных полей, подобно оазису в Ливийской пустыне. Все вокруг него говорит о запустении; но великое множество колоколен, куполов, обелисков, колонн, над которыми возвышается собор Святого Петра, придает облику города необычайную красоту. Рим, если можно так выразиться, обладает особым, лишь ему свойственным обаянием. Его любят, как живое существо; его здания, его руины — это друзья, с которыми тяжело расставаться.

Коринна обратилась со скорбными прощальными словами к Колизею, Пантеону, замку Святого Ангела — ко всем местам, которые своей красотой так часто радовали ее воображение.

— Прощай, страна воспоминаний, — воскликнула она, — страна, где на нашу жизнь не оказывают влияния ни общество, ни какие-либо события, где душа непрестанно испытывает восторг, созерцая окружающие предметы внешнего мира! Я уезжаю отсюда; я следую за Освальдом, даже не зная, какую судьбу он мне готовит, — я предпочла его своей свободе, подарившей мне столько счастливых дней! Быть может, я снова вернусь сюда, но уже с разбитым сердцем, с угасшей душой; и даже вы, изящные искусства, вы, памятники античности, и ты, солнце, которое я так часто призывала к себе в туманной стране, где жила изгнанницей, — все вы уже ничем не сможете мне помочь!

Коринна заливалась слезами, произнося эти прощальные слова, но ни на мгновение не допускала мысли, что Освальд может уехать один. Мы можем позднее осуждать, даже сурово отвергать свои решения, родившиеся от полноты чувств, но всякий раз их принимаем без колебаний. Когда страсть овладевает возвышенным умом, поступки нередко противоречат образу мыслей и, что бы ни говорил рассудок, человек поступает, как велит ему сердце. Волосы Коринны, вуаль, развевавшаяся на ветру, — все это придавало ее чертам такое вдохновенное выражение, что, когда она вышла из собора, простые люди, попавшиеся ей навстречу, с восторженными приветствиями проводили ее до самой кареты. Расставаясь с народом, который так пылко, а порой и так учтиво высказывает свои чувства, Коринна тихонько вздохнула.

Однако это было еще не все; ей предстояло выдержать прощание с друзьями и выслушать их сожаления. Чтобы задержать ее еще на несколько дней, они затеяли всякого рода празднества; они сочиняли стихи, в которых на тысячу ладов повторяли, что она не должна их покидать; а когда она все-таки уехала, они провожали ее верхом добрых двадцать миль. Коринна была глубоко растрогана, Освальд в смущении потупил взор: он упрекал себя в том, что лишает ее стольких радостей, однако сознавал, что было бы еще более жестоко предложить ей остаться. Увозя Коринну из Рима, он не был таким себялюбцем, как могло показаться: он не столько стремился к счастью, каким наслаждался с нею, сколько боялся огорчить ее, уехав без нее. Он не знал, что будет делать дальше, он не заглядывал вперед, за пределы Венеции. Он написал в Шотландию своему родственнику, осведомляясь, скоро ли полк его примет участие в военных действиях, и ожидал ответа. Порой он склонялся к тому, чтобы увезти Коринну с собой в Англию, но тут же вспоминал, что навсегда погубит ее репутацию, если приедет вместе с ней в эту страну до того, как она станет его женой; порой ему хотелось смягчить горечь разлуки и тайно обвенчаться с ней до своего отъезда, но он тотчас же отвергал эту мысль. «Разве существуют тайны для усопших? — думал он. — И какой смысл тайно заключить союз, когда я не решаюсь заключить его явно из боязни оскорбить память отца?»