И хлеб с вином дала. —

Иди, тебя я буду ждать, —

И тут же умерла.

— Прости, родная сторона,

А я тебя простил. —

Он выпил горького вина

И ногти отрастил.

И в нем священный огнь взалкал.

Ведя его судьбу,

Он днем повозку слез толкал,

А ночью спал в гробу.

И там, где стала ночь светла,

Где филин звал гостей,

Там ель могильная росла

Одна среди костей.

Как смерть, он к елке подлетел.

Вонзил в нее металл

И волк от страха околел,

А заяц дуба дал.

Он через тысячу дорог,

Через озера слез

Приполз домой без рук, без ног

И елочку принес.

Она в гирляндах из костей

На праздник к нам пришла…

… И много, много радости

Детишкам принесла.

Валентин ПИКУЛЬ

Ботфорты всмятку

Василий Никитич Татищев (1686–1750 гг.), хотя и был некоторое время однофамильцем другого Александра — Радищева, но в то же время, будучи астраханским губернатором, род свой, по рассказам очевидцев, вел от Гогенцоллернов-Зигмарингенов и посему в дальнейшем повествовании участия принимать не будет за недостатком места.

К месту сказать, к тому времени, когда автор «Истории Российской с самых древнейших времен» благополучно почил в обозе, Гришке Потемкину (1739–1791 гг.) аккурат стукнуло одиннадцать лет, и не мог он, как я, прочесть в учебнике истории для 7-го класса, что впоследствии станет он Григорием Александровичем, генералом-фельдмаршалом, фаворитом императрицы Екатерины II, а после присоединения Крыма получит титул светлейшего князя Таврического. Ходили, правда, слухи, что Светлейшим прозвали его за фонарь под глазом, который ненароком поставил князю его тезка граф Орлов (1734–1783 гг.) — лицо без определенных занятий. И будто бы первым пустил обидное словцо русский академик с бусурманской фамилией Рихман (1711–1753 гг.), убитый за это электрическим шаром. Впрочем, недолго оплакивала соплеменника императрица Екатерина II — немецкая принцесса Софья Фредерика Августа (1729–1796 гг.).

…Хороши в августе теплые июльские ночи, да уж больно скоротечны, как теплое течение Гольфстрим. И гуляет в поле Гуляйполе (г. с 1938 г. — в Запорожской области), покамест не развиднеется, а уж коль посветлело вдали — верный признак: мчится Светлейший, — и тогда прощай казацкая вольница, садись на корабли кронштадтские и руби саблями поганых янычар, коренных жителей Оттоманской империи.

…Встав с оттоманки, фишка Орлов, генерал-фельд-цейхмейстер, зевнул, почесался, поцеловал в губы императрикс и стал канючить:

— Мамка, дай миллиард до получки. Алехан отдаст.

…Отдавал богу душу граф Никита Иванович Панин (1718—83 гг.). Он сидел в масонской ложе анатомического театра, и на груди его тускло поблескивал тайный мальтийский орден. За окном шло строительство нового здания Коллегии иностранных дел, и было слышно, как перекидывались задорными шутками-прибаутками финские строители — вольные каменщики.

…На Каменном острове Екатерина II в ночь под Рождество не ложилась спать. Дождавшись, когда фрейлины и фавориты ушли к заутрене, она достала из перламутрового шкафчика бриллиантовую, засиженную мухами, чернильницу и, умакнув перо, села продолжать переписку с Вольтером:

«Милый батюшка, Мари Франсуа Аруэ. И пишу тебе письмо. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня, мин херц, остался. Христом Богом тебя молю, возьми меня отседа. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой. Не говорю о челяди — генералиссимус Суворов-Рымникский стал забывать, как звать-величать государыню. Шлет депешу за депешею: «Виктория, матушка, Виктория!..»

…Получив письмо, великий вольнодумец и вольтерьянец отбил язвительную телеграмму: «Возьми себе шубу, да не было б шуму».

…А шум на Руси стоял великий.

Пьяный Радзивилл, будучи в нетрезвом состоянии, в одиночку дрался со всеми железными канцлерами.

…Трещали такие трескучие морозы, что птицы падали на лету, подстреленные охотниками до рябчиков.

.. Граф Аракчеев (1769–1834 гг.) командовал на плацу будущему императору Павлу: «На первый-второй рассчи-тайсь!»

…Очередной фаворит шумел в покоях императрицы, требуя внеочередного повышения жалованья за ненормированный рабочий день.

…И шумели, шумели нескончаемые пиры. Сосед поил соседа, а на закуску подавали иноземные диковинки: английские пикули и парижскую клубнику. Пикулей и клубнички в то время было много. Это сейчас они идут по талонам за макулатуру.

Юрий НАГИБИН

Заявка на киносценарий

В кадре на фоне камышей титры:

«Путешествие из Люксембурга в Москву».

Вступают скрипки. Где-то за кадром на мотив Равеля поет дичь. Она поет торжественное болеро раннему среднерусскому утру. Из камышей, грациозно держа в зубах подранка и чему-то потаенно улыбаясь, выходит поджарая породистая такса, чем-то похожая на царевну Несмеяну.

«Несмеяна, ко мне», — командую я, и она грациозной трусцой приближается к автору этих слов. Зябко позванивая медалями и сиренево мерцая смуглыми, с лукавой сумасшедшинкой, цыганскими сумерками в древних татарских очах, она, грациозно грассируя, произносит по-французски:

— Пуркуа па, месье? Шерше ля фам[51].

Наплыв. Крупным планом.

Из глубины салона на меня ласково смотрела Сикстинская мадонна. Она была без ребенка и в своей скромненькой, от Диора, форме бельгийской авиакомпании «Сабена», как будто бы только что сошла с замечательной картины художника Рафаэля, поющей торжественное аллегро-модерато счастливой матери-одиночке. Я невольно залюбовался неброскими статями этой фламандской Гретхен и, замечтавшись, мысленно уже примерял ее на роль Дарьи, героини моего будущего, еще не выстраданного мной сценария, но с грустью подумал вдруг, что сейчас опять в моде профессиональные артисты.

Между тем милая хозяйка салона что-то смущенно произнесла по-немецки, и по выражению ее лица я понял, что пора расстегивать пристяжной ремень. Многоместный лайнер, чем-то похожий на чайку из кинофильма «Чайки умирают в гавани», грациозно подруливал к конструктивно изящному зданию Люксембургского аэропорта. Бог весть, увидимся ли еще когда-нибудь с тобой, Марианна, чем-то похожая на Клеопатру?

Голос за кадром. Странное вообще впечатление производит на русского человека этот Люксембург. Видимо, по закону единства противоположностей столица Великого герцогства с ее магазинами, кафе и тротуарами совсем не похожа на столицу Бирмы с ее исторически сложившимся неприятием катания на тройках и уж ничего общего не имеет с Киото — древней столицей Страны восходящего солнца с ее гейшами, рикшами и мойщиками