— Кто б там ее снимал, — с разгону ответил Андрей и осекся. Да, неловко получилось. При Левашове. Действительно, у каждого по горю, да не поровну. Кому похлебка жидка, кому жемчуг мелок.

— А вы бы скатерку расстелили, приборы расставили, чем старшим по званию замечания делать, — огрызнулся Новиков, переводя ситуацию в другую плоскость. — Разговорились тут… Правильно Олег сказал — всем на Кавказ нужно ехать. Вам, мадам, в особенности!

Он посмотрел на Ирину бешеными глазами. Мало ему других забот, чтобы еще и с ней препираться. Могла бы и промолчать, словно не видит, в каком он раздрае находится.

Робот, дважды пальнув из двустволки дробью-четверкой, принес трех фазанов, мгновенно их ощипал и установил жариться на вертеле, начинив местными травами и привезенными с собой специями.

Запах пошел чудесный. Только аппетита ни у кого не было. Разве что у Анны.

Новиков машинально посмотрел на часы, и тут же, в пределах оборота секундной стрелки, между костром и ближним фургоном возник и сразу исчез радужный пузырь, неотличимый от мыльного, только больше, намного больше.

Вспыхнул и исчез, оставив вместо себя Ларису.

Она сидела на траве по-японски, на коленях, опираясь ягодицами на пятки и руками в землю перед собой. Взгляд был — пустой.

Левашов дернулся ей навстречу, а Новиков осадил его изо всех сил, рванув назад за предплечье.

— Молчать! На месте! — Так он ощутил задачу своего положения. Силы в пальцах у Андрея хватило бы для парализации локтевого нервного сплетения. А где нажимать — он давно знал.

Олег обмяк, не от боли. Сообразил, что товарищ лучше знает, что делает.

Лариса осмотрелась, несколько раз глубоко вздохнула, поднялась во весь рост.

— Ребята, это правда вы? Я вернулась, я с вами?

Андрей увидел, как ее руки скользнули вдоль швов джинсов, наткнулись на пустые кобуры.

— Отобрали. — На лице с потеками слез, хорошо видными на пыльных щеках, появилось выражение обиды. — Но у меня еще есть… — Лариса сунула ладонь под рубашку, достала маленький «вальтер».

Никто не успел заметить броска Ирины. Снизу вверх, на три с лишним метра она метнулась, подобно кобре, и пистолет оказался в ее руке.

— Теперь совсем хорошо, — сказала она, сдвигая флажок предохранителя вниз, чтобы он закрыл красную точку, и пряча оружие за голенище. — Успокойся, ты дома. Меня узнаешь? Дыши глубоко, носом. Андрей, подай коньяку.

Левашов снова хотел подойти к ней, и опять Новиков его удержал:

— Сиди! Не сейчас!

Ирина с Анной под руки отвели Ларису в фургон, уложили на мягкую постель, укрыли верблюжьим одеялом. Ночь будет холодная. Здесь перепады температуры достигали тридцати градусов Цельсия, иногда и больше.

— Девчонки, как же… Я ведь выдержала? Нет-нет, я теперь в порядке, — отмахнулась она, когда Ирина пристегивала ей на руку гомеостат. — Страшно было, ой, как страшно…

У Ларисы и под одеялом постукивали зубы, хотя экран показывал, что физически она действительно здорова.

— Сигарету дайте, мои все там остались. И еще коньяку… Вы представьте — сутки прошли! Никого из вас увидеть не надеялась — и вот оно…

«Сутки, — подумала Ирина. — Хроноклазмы продолжаются. Для нее сутки, для нас четыре часа. На сколько же Шульгин с Удолиным застрять могут?» Но не сказала ничего.

Лариса села, из рук Ирины отпила несколько глотков, у нее же приняла раскуренную сигарету. Лицо порозовело, пальцы перестали дрожать.

— Теперь давай, поспи, мы рядом ляжем. — Анна, не такая жесткая, как Ирина, в душе Ларису недолюбливавшая, погладила по-прежнему находящуюся в полушоковом состоянии подругу по волосам, щеке, шее. Начала расстегивать свою рубашку и ремень брюк. Оставшись только в трикотажных трусиках, пристроилась возле Ларисы, прижимаясь к ней гибким горячим телом.

Со своих детских лет, почти совпадающих с нынешними (Анин год рождения — тысяча девятьсот третий), она, проведя пять лет в пансионате сравнительно благородных девиц, знала, что, если очень страшно, нужно лечь рядом с девочкой с соседней койки и с головой укрыться одеялом. Кто не видел дортуаров[104]с потолками высотой шесть метров и длинной — сто, освещенных ночью единственной керосиновой лампой, да когда осенний ветер завывает в трубах и голые ветки скребут по оконным стеклам, ее не поймет.

Но у Ларисы ее порыв вызвал совсем другое впечатление.

— Только без этого! Отодвинься!

Анна не поняла, зато поняла Ирина.

— Успокойся! Ты что вообразила? Не обижай девчонку! Хочешь, еще налью? Выпей и спи, утром поговорим.

— Нет, утро что? До утра дожить надо.

Ирина поняла, что Ларисе необходимо выговориться. Ну, так и пусть.

Снова начался дождь. Не ливень пока еще, но вполне приличный. Крупные капли сначала барабанили по тенту порознь, потом их шлепки слились в сплошной гулкий шум. Хорошо, что ни сверху не промочит, ни под задний фартук не захлестнет. Зато как уютно! На верхней балке висел электрический фонарь, внешне похожий на «Летучую мышь»[105], распространяющий неяркий свет.

— Вы же меня не поймете. Как вам меня понять?

— Лариса, — сказала Ирина, в то время как Анна, оскорбленная в лучших чувствах, перебиралась на соседнюю койку, — не валяй дурака.

Она вспомнила подобные выходки этой девушки, еще когда ее первый раз, в восемьдесят четвертом, пригласили на Валгаллу, отмечать завершение постройки Форта. Там тоже юная красавица с комплексами пыталась доказать серьезным людям, что она их не воспринимает. Потом, правда, опомнилась. И, опять же, выбрала в друзья самого беззащитного — Левашова. Но ведь не ошиблась! Любой другой парень из их компании послал бы Ларису куда подальше. Да и она сама это понимала.

— Я же вижу, ты в порядке. Давай, рассказывай!

Лариса вскочила, откинула задний полог тента. Дождь лил сплошной стеной. Подслушивать было некому, даже роботы ушли, рассредоточившись по периметру лагеря. Костер погас. Новиков с Левашовым спрятались в другом фургоне. Может, спать легли, может, пили, празднуя счастливое завершение…

— Да садись ты! — Ирина толкнула ее на постель.

— Рассказать? Расскажу. Тебе интересно — слушай… Только сначала — кружку чая и сигарету.

Очень Ирине не нравился взгляд Ларисы, блуждающий, не способный сосредоточиться на одной точке. Да и голос плыл. Тут Шульгин бы пригодился, с его образованием психиатра и секретными транквилизаторами. Но чего нет, того нет. Пусть выговорится. Станет ей хуже — еще стакан коньяка. Заснет, как миленькая. Гомеостат за пределы совместимости с жизнью выйти не даст.