Но Рыбак сунул в очаг под отверстием смоляной факел. И когда факел разгорелся, я увидел возле очага два круглых столба, которые поддерживали крышу, и стены жилища стали выступать из мрака – круглые, с нишами.

Я насчитал пять ниш или отсеков. Гельветы называют их «имдае», что в буквальном переводе означает «ложа». Но три из них были закрыты: одна была завешена серой тканью, другая – бычьей шкурой, а третья – заставлена плетеным экраном.

В четвертом отсеке помещалось собственно ложе – то есть матрас, на котором я разглядел широкую и высокую кожаную подушку и тоненькое шерстяное одеяльце.

В пятом стенном отделении на охапке сена лежал деревянный стол – именно лежал, потому что у этой столешницы не было ножек. Рядом со столом на земляной пол были постелены тростниковая циновка и звериная шкура – насколько я понял, медвежья.

В эту пятую нишу Рыбак отнес факел, воткнул его в бронзовый напольный канделябр. И тогда я смог обозреть, с позволения сказать, живопись: на необожженной глине были начертаны какие-то странные существа, не то четвероногие птицы, не то крылатые олени и бараны с птичьими клювами.

Вернувшись из ниши, Рыбак быстро воспламенил второй факел, который воткнул прямо в землю возле очага.

И тут на столбах я увидел высохшие человечьи черепа – маленькие, словно детские, сморщенные, с длинными седыми волосами.

Мне стало не по себе, и я обернулся к хозяину дома. А тот, отрицательно покачав головой, возразил:

«Это черепа взрослых людей. Но гельветы их так обрабатывают, что они уменьшаются в объеме. Хочешь, я покажу тебе череп величиной с дикое яблоко?»

Я затряс головой. А Рыбак усмехнулся и пояснил:

«Здесь до меня жил один вауд. Он был солдатом и собирал головы врагов. В основном аллоброгов. У него эти сокровища были развешаны по всем стенам. Я их снял и сложил в сундук. Но эти не стал трогать. Они намертво прибиты к столбам».

Рыбак замолчал. Потом подмигнул мне и сказал:

«Под старость этот вояка стал фомором. Мне было приказано выгнать его и переселить на кладбище».

О каком «переселении на кладбище» в действительности шла речь, я не успел спросить. Так как Рыбак неожиданно поменял тему и, глянув на меня зелеными детскими глазами, вроде бы ни с того ни с сего сказал:

«Не мучай себя, маленький римлянин: жив твой отец или не жив? где и когда умер? Запомни: чтобы обрести силу, надо перестать бояться смерти. Чтобы приблизиться к знанию, надо понять, что смерти нет – есть лишь движение через перекресток, из тумана в туман, из темноты – в сумерки и дальше – в солнечную ясность».

Гельвет замолчал. Но взгляда своего не отводил, словно гладил меня по лицу, лаская и успокаивая.

«А я… я его еще… мы с ним когда-нибудь встретимся?» – зачем-то спросил я.

Рыбак не ответил. Он взял меня под локоть и подвел к стенному углублению, в котором на сене лежала столешница.

Велел сесть на циновку. А сам ушел к очагу. Раздул угли. Подвесил котелок. Потом исчез во мраке на противоположной стороне хижины. Потом внезапно вынырнул из темноты слева от меня. Сел рядом на медвежью шкуру. И поставил на стол человеческий череп.

Череп был большим, снаружи отполированным до блеска. Зубы были покрыты черной эмалью, в отверстие для носа было вставлено золотое кольцо, в пустые глазницы – стеклянные глаза. В левом стеклянном глазе я увидел два зеленых зрачка, в правом – целых три фиолетовых. К макушке черепа была приделана костяная ручка. Рыбак потянул за нее, и череп… распахнулся, словно древний бронзовый кубок с крышкой.

Внутри было что-то жидкое и темное. От этого жидкого и темного шел легкий пар.

Я с изумлением и, наверно, с тревогой посмотрел на хозяина хижины.

Он же, не отвечая мне взглядом на взгляд, задумчиво глядя на череп, сказал:

«Отца ты уже встретил. Пока только во сне… Мы можем, конечно, организовать новую встречу. Но зачем? Вы не узнаете друг друга… Ведь ты еще не стал воином знания».

Я молчал, не сводя глаз с лица Рыбака. А тот:

«Запомни: отец тебе не враг, а друг… У тебя другой враг. Этого врага надо победить. Иначе на всю жизнь останешься заикой».

Я, наконец, собрался с силами, отвел взгляд от лица гельвета и, уставившись на череп, спросил, заикаясь чуть ли не на каждой согласной:

«Это, что, надо пить?»

«Обязательно», – прошептал Рыбак.

«Я не хочу», – сказал я.

«Тут нет ничего страшного, – шептал Рыбак. – Да, тут есть кровь белого быка. Но крови немного. К тому же, она смешана с тем, что мы называем кормой гатуата. А к смеси добавлена Всеисцеляющая».

«Я не буду это пить», – сказал я.

«Надо, Луций. Без этого нам не удастся остановить время».

«Не хочу… Не хочу останавливать время», – сказал я.

«Тогда тебя сожрут», – сказал Рыбак.

Я оторвал взгляд от черепа и посмотрел на гельвета. Тот в упор глядел на меня. И во взгляде была угроза.

Я взял череп в руки, зажмурил глаза, поднес ко рту и стал пить.

Я ожидал что-то мерзкое, липкое, тошнотворное. Но пойло по вкусу напоминало теплый кисель из ежевики; галлы его любят, но подают, как правило, охлажденным.

Я успел сделать три или четыре торопливых глотка. А потом Рыбак с силой отнял у меня кубок.

«Ишь присосался! – тихо и как бы испуганно воскликнул он. – Дай мне хлебнуть. Я тоже не хочу, чтобы меня сожрали».

Допив до конца, гельвет поставил череп на стол, закрыл крышку и сказал:

«Одно дело сделали. Теперь надо сесть правильно».

Он тут же скрестил ноги, икры плотно прижал к бедрам, а ступни вывернул подошвами вверх. И мне велел сесть подобным образом.

Я стал прислушиваться к себе, ожидая, когда появятся непривычные ощущения. Но не было ни сухости во рту, ни першения в горле, ни горечи, ни жжения, ни тошноты… Представь себе, Луций, ничего не было! Было только очень неудобно сидеть в той дурацкой позе, в которую усадил меня мой наставник.

Некоторое время мы молча сидели на корточках, глядя в сторону очага и столбов с иссохшими черепами.

(2) Первым нарушил молчание Рыбак.

«Я тебе не успел объяснить, – сказал он. – Теперь объясняю. В кранноне люди пользуются знанием бука, или тиса, или платана. Это знание не то чтобы ложное. Оно, скорее, глупое и бессильное. Хотя ваши умники, опираясь на него, разглагольствуют, понимаешь, об истине, справедливости, о жизни и смерти, воины – такие, как я, – предпочитают этому кромешному, пещерному знанию сумеречное знание ольхи или знание ореха. Разница между двумя знаниями только в том, что знание ореха проистекает из гатуата Тевтата, а знание ольхи – от перекрестка Эпоны. А знание истинное, светлое, солнечное, божественное – знание дуба. Этим высшим, и по сути своей единственно верным знанием, обладают лишь великие курои, бессмертные свинопасы и коневоды. Этим чувствующим, слышащим и видящим знанием они через знание ольхи или знание ореха наделяют нас, воинов и гатуатеров. А мы самые простые и безвредные его капли разбрызгиваем среди вас, охотников за силой».