можно ближе к трону и ступеням, обитым алым сукном, ведущим к нему. Они рассчитали место, где юный король должен был сойти с коня. Там ожидалась ссора, которую они хотели разжечь и раздуть криками.

Но на рынке ожидать пришлось долго. Более важные сенаторы, Ян из Тенчина, каштелян Бецкий, Спытек из Тарнова, Клеменс Ватробка пытались ещё по дороге к рынку склонить князей Мазовецких к уступкам.

Триумфальный поход юного короля специально отсрочили, вступая с ним в костёлы, чтобы выиграть время и с помощью посредников умилостивить князя Зеймовита. Однако гордый пан оказался невозмутим.

Слишком много глаз видело бы его унижение. Поэтому он стоял на своём, что с братьями надлежит быть по правую руку.

Медленно, насколько можно оттягивая приближение решительной минуты, ехал король на рынок; там его ещё привели в костёл Девы Марии, где ждало духовенство со святой водой, крестом и песнями.

У его дверей он сел на коня, направляясь к трону, который виден был вдалеке под ратушей. Над ним развевались хоругви государства, краковской земли и города. У подножия можно было увидеть стоявших с дарами мещан.

Молодой король, обращаясь по очереди то к епископу, то к князьям, изучал их лица и хотел угадать настроение. Олесницкий ехал такой же спокойный, как всегда, Мазовецкие – с искрящимися глазами и искревлёнными лицами. Однако Владиславу казалось, что беспорядки, должно быть, уже предотвратили.

Он очень хотел сесть на тот трон среди рынка, в своей короне и плаще, на виду у тысяч и с этой вышины услышать приветственный крик народа, настоящего народа. До сих пор только достойная грудь панов и рыцарей провозглашала его имя, там, на рынке до его ушей должен был первый раз дойти голос того множества, той великой тьмы, состоящей из малюсеньких, бедных и едва подросших людей от плуга и ремесла… из хат и дворов.

В ту минуту, когда лошадь остановилась, а юный король с неё слез, князь Зеймовит, до сих пор молчавший, сказал решительным голосом:

– Место по правую руку принадлежит нам…

Минуту продолжалось молчание. Олесницкий сказал:

– Только архиепископ может сесть по правую руку короля, а я сегодня его тут заменяю.

Они измерили друг друга глазами. Юный король стоял, словно в ожидании того, как это решится, но соперники молчали, как будто решение предоставляли ему.

В это мгновение Владислав с безоблачным и весёлым лицом сделал несколько шагов к ожидающим его мещанам, сказал им несколько неслышных слов, повернулся к коню, которого велел ему подать и, не садясь на трон, поехал дальше по городу.

Какое-то время длилось молчание ожидания. Народ думал, что увидит короля на троне; когда он сел на коня, по знаку мещан сначала загремел более тихий, потом стотысячный крик:

– Да здравстует! Да здравствует!

IX

На улице Св. Анны в доме, который примыкал к одной из коллегий возрождённой Ягайллой Академии, жил в то время магистр Генрих, прозванный Чехом. Он славился знаниями.

На самом деле был он наполовину поляком, наполовину чехом, по отцу и матери, а данное ему имя относилось к тому, что в молодости учился в Праге, жил там какое-то время, только позже переехал в Краков.

Он принадлежал к тем любопытным и жаждующим правды умам, какие выдаёт практически каждый век, хотя не любое время и не любая почва позволяет им оставить после себя память о великих работниках на вечном поле человеческого труда.

Исчезает много забытых, которые ещё уничтожают бесплодные поля, которые исправляют незнакомые дороги, и любым огоньком дают себя вывести из них. Не их кости, а умственное наследие удобряет почву, становится навозом для грядущих поколений. Через много лет на земле, пропитанной их потом, всходят посевы, растут цветы.

Магистр Генрих был в своё время мужем большого труда и науки, но ему выпала эпоха, которая была предназначена очистить место для последующей.

Уже были заметны признаки возрождения наук, в умах пробудилась эта жизнь, которая обещает рассвет, у всех была жажда знаний, но мало из них могло подняться над руинами и схватить оторванную нить работы людей прошлого.

Однако этот век не был таким бесплодным, каким его позже хотели сделать безрасудные суждения. Вся эта схоластика, это злоупотребление и утончение понятий и слов, знаков и вещей, дифференциация, игра с очевидными мелочами приготавливали умы, родом гимнастики духа вырабатывало силы для великих побед и завоеваний в будущем.

Ни один из тех ударов мотыги, которая разбивала затвердевшую землю, не был потерян. Зерно, хоть должно было лежать мёртвым веками, не пропало. В пятнадцатом веке готовилось возрождение шестнадцатого.

Магистр Генрих Чех, которого, глядя с высоты наших времён, мы можем назвать безумным мечтателем, так же был нужен в эти годы подготовительных трудов, как самые учёные мужи современности. Он был астрологом, а астрология прокладывала дороги астрономии, так же, как алхимия готовила поле для химии её будущим завоевателям.

В глазах людей того времени, имеющим глубокую веру, не было самого маленького создания на земле, которое бы не имело в большой совокупности веса и значения. Все они были друг с другом в тесной связи, и поэтому верили, что звёзды и небесные тела влияют на судьбы всевозможных созданий и людей.

Согласно этому древнему учению, возрождённому арабами, день и час рождения определяли будущее. Вера в Провидение соединялась там с фатализмом, в глубине которого коренится эта идея нерушимых, неизбежных законов, управляющих миром.

Магистр Генрих был астрологом, но был в то же время лекарем, математиком и исследователем таин природы, на которые смотрели ещё глазами Аристотеля и Плиния.

Прежде всего был это человек, согласно нашему собственному выражению, любопытный, желающий поймать тайны природы на всех известных и неизвестных дорогах.

Но в эту эпоху ещё не обращались к самой природе, спрашивая о её тайнах; сперва хотели знать то, что люди старины о ней изучили и оставили. Изучение тонуло в книгах, а то, о чём они рассказывали, принимали с уважением, не подвергая критики. И магистр Грегор тоже, вместо того, чтобы смотреть в небо и на людей, смотрел и погружался в книги.

Это был уже старый человек, сгорбленный от корпения над рукописями, с пергаментным лицом, с впалыми глазами, чужой для мира, погружённый в себя и писаннную мудрость.

Небогатый, всякие деньги, какие у него были, он обращал на приобретение рукописей, до которых в то время были жадны все, которые переписывали; платили как за реликвии и драгоценности.

Бедняга часто повторял пословицу: продай плащ и покупай книгу (Vende pallium, eme libros),