Теперь все свершилось, и моя совесть чиста. Леночка с Гвоздюком в Испании. Не сомневаюсь, что она бросит этого старого сластолюбца при первой возможности и сбежит к какому-нибудь волосатому мачо со всеми деньгами — она очень сообразительная! Сестра твоя Алина, ой, пардон, наш брат Алексей (ха-ха!), знать тебя не желает — ты же не принял ее такой, какая она есть. Хороша семейка! Вот каких монстров порождает чрезмерная любовь! Свенцицкая мается одиночеством в Париже. Твоя Лера бросила тебя и уехала работать в Германию, наверняка нашла там кого-то получше, чем ты. Этим женщинам ты, похоже, как следует искалечил жизнь, и на смертном одре они будут проклинать тебя. А ты, братец, сидишь взаперти и не имеешь за душой ни гроша. Перспектив у тебя никаких. Дальше будет только хуже!

Странно, но я вдруг понял, что не испытываю того удовлетворения, на которое рассчитывал. Как будто из меня разом вышел воздух, а жизнь потеряла смысл… Твоих денег мне хватило бы, чтобы безбедно прожить до конца дней, но они мне совершенно не нужны. Покой ко мне так и не пришел. Поэтому сегодня все закончится. Ладно, прощай. Я нисколько не жалею о том, что сделал.

Теперь я наконец могу подписаться моим настоящим именем, которое вы все пытались у меня отобрать еще до рождения — Андрей Георгиевич Вознесенский».

Станислав не верил глазам. Письмо показалось ему слишком страшным, чтобы быть правдой. Петрин — его брат! Родители никогда не говорили ему об этом… Перед глазами Вознесенского всплывали сценки из детства, ночные скандалы отца с матерью, которым он тогда не придавал особого значения. Точно, они говорили про какую-то женщину из Ленинграда… Мать настаивала, чтобы отец с ней расстался. Если бы только был жив отец, он смог бы рассказать, что там происходило на самом деле!

Станислав нахмурился. У него было такое ощущение, что Петрин больно отхлестал его по щекам. А может быть, это только злой розыгрыш, шутка? Неужели он на самом деле покончил с собой? Вознесенский не спал целую ночь, угрюмо бродя по камере взад-вперед. В голове теснились мысли, сплетаясь в огромный змеиный клубок: Свенцицкая, Петрин, Гвоздюк, Лера… Лера! Ей-то за что?

Вознесенский испытывал жуткие приступы стыда и отчаяния, вспоминая обо всем. Значит, не было никакой магии, других мужчин, передачи данных конкурентам… Значит, она не врала ему о своей любви! Она потеряла его ребенка? Когда? Он даже не знал, что она беременна. Вот если бы она сразу сказала, он бы повел себя иначе… Да, она что-то упоминала тогда про людей на джипе, или одно совершенно не связано с другим? Надо ее найти и все узнать. Возможно, еще не все так плохо, Петрин мог нарочно преувеличить. Возможно, это такая высшая форма цинизма…

Мысли лихорадочно разбегались. Что теперь? Ясно, он найдет Леру, и если она на самом деле любит его настолько, как пишет Петрин, то согласится остаться с ним, несмотря ни на что! Да, так и поступит. И все будет хорошо, а все последние события забудутся как кошмарный сон. Они, поедут с ней на море, в Грецию, и будут лежать вдвоем на песке под звездами, слушая шорох волн… Станислав немного успокоился и начал засыпать. Но стоило ему прикрыть глаза, как в углу камеры соткался из воздуха хорошо знакомый ему гражданин и, усмехаясь язвительно, сообщил: «Дорогой, это еще не конец!»

Лера читала Гете, дожидаясь возвращения Маркуса с работы. Она по старой, институтской еще привычке сидела на широком деревянном подоконнике, вытянув ноги в теплых носках. Время от времени она смотрела на мрачное, низкое небо, затянутое облаками.

Под окнами по-осеннему тревожно шумели деревья, стучали ветками в стекла. Отчего-то на душе было тоскливо. Наверное, она просто не привыкла еще быть одна в этом огромном, гулком доме.

В принципе Лера была довольна абсолютно всем в ее новом житье-бытье. С обывательской точки зрения придраться было совершенно не к чему. За два года пребывания в Мюнхене жизнь ее приобрела размеренный ритм и четкий немецкий распорядок, который был ей по душе. Никаких катаклизмов. Вчерашний день был в точности похож на сегодняшний и завтрашний. Лера по-прежнему работала в рамках различных европейских программ сотрудничества. Принимала, когда случалось, российские делегации, готовила документы для различных культурных программ, встречалась с людьми. В целом это было интересно и не слишком утомительно — она делала это только тогда, когда ей самой хотелось. Годовой контракт закончился, и Лера отошла от рутинной ежедневной работы.

Ее вообще перестала всерьез занимать работа: после того как она переехала к Маркусу, она чувствовала себя моллюском за плотными створками раковины. Началась какая-то другая жизнь, дать определение которой Лера пока не могла. Это было похоже на погружение куда-то в глубь себя… Колебания волн на поверхности жизни перестали затрагивать ее душу.

Отношения с Маркусом постепенно переросли в удивительно теплые и дружеские. Наверное, именно такого мужчину видит в мечтах большинство женщин. Добрый, спокойный, уверенный, он осторожно сумел завоевать доверие и уважение Леры, хотя она поначалу сопротивлялась их близости. Они просто тихо жили вдвоем в огромном, уютном доме, где никогда не бывало гостей. Никаких страстей, никакого безумного секса — все ровно и упорядоченно. По воскресеньям они вместе ездили в Альпы, где у Маркуса был маленький деревянный дом на самой вершине горы. Там он писал свои научные работы. Если стоять на крыльце этого дома и смотреть прямо перед собой, кажется, что ты летишь между горными склонами. Лере особенно нравилось бывать там осенью, когда горы на глазах становились золотисто-красными. Ей казалось, что она попадала в сказку. Прямо рядом с домом бежал удивительно прозрачный ручей, вода в котором даже летом была такой холодной, что было больно опускать в него руки. Зимой они с Маркусом катались здесь на лыжах под ярким альпийским солнцем. Лера даже не представляла, что воздух может быть настолько чистым! Она очень привязалась к этому месту.

Иногда они вместе выбирались куда-нибудь подальше от Мюнхена — в Зальцбург, в Шварцвальд, в Эльзас. Маркус хотел показать ей все, что видел и знал сам, снова пережить давно забытые ощущения вместе с ней. Но Лера не очень любила путешествовать. Любая перемена внешних обстоятельств вызывала у нее необъяснимую внутреннюю тревогу, какое-то беспокойное ожидание новых событий. Это делало ее раздражительной и нервной. Лера сейчас совсем не хотела перемен, более того — она боялась их. Тихая, уютная мюнхенская жизнь успокаивала ее сердце лучше любого лекарства. По крайней мере, Лера впервые за последние годы ощутила себя действительно любимой и защищенной от неожиданностей, от истрепавшей всю душу, разящей, всепоглощающей боли. Дни были ровными и длинными, как предзакатные тени. Она как будто глубоко погрузилась в приятный, ласкающий душу сон.

— Ну что ты все время ходишь как сонная муха! — дружески журил Леру энергичный, деятельный Маркус, возвращаясь с бодрящей утренней пробежки. — Ну займись хоть чем-нибудь! Познакомься с соседками, сходи в парикмахерскую, в кино. Развейся! Сколько можно сидеть дома и думать непонятно о чем!

Но Лера пропускала его замечания мимо ушей. Она слишком ценила свое нынешнее состояние и опасалась неосторожным движением разбить хрупкий сосуд с трудом обретенного спокойствия. Были, однако, и в этой жизни моменты, когда становилось очевидно, что и сегодняшнее состояние — всего лишь иллюзия, миг, а пробуждение неизбежно, как смена времен года, но Лера с завидным упорством гнала свои опасения прочь, не позволяя воспоминаниям и предчувствиям заполонять собой сознание. Она научилась почти полностью абстрагироваться от боли…