Пелена, последние полгода закрывавшая от Вознесенского реальность, неожиданно спала, и он увидел всю неприглядность и безысходность своего положения. Придавило отчаяние. Несколько дней он рыдал, бился головой об пол и в результате провел потом две недели в тюремной больнице с сильнейшим нервным срывом. Его способность чувствовать стала в тысячу раз острее. Окружающая обстановка, запахи, люди — все действовало на Станислава так, точно вспарывало вены, задевало каждый нерв, оглушая мозг ударной волной. Вытерпеть это не было никаких сил. Хотелось одним движением оборвать свои муки, но под рукой не было даже лезвия. Вознесенский серьезно задумался о самоубийстве.

Однажды на свидание пришла Свенцицкая и, пряча глаза, скороговоркой сообщила, что уезжает в Париж. Голос ее выдавал, хотя она и старалась улыбаться.

— Это совсем ненадолго, я просто по Женьке соскучилась, надо там какие-то дела доделать…

Но Вознесенский уже в этот самый момент точно знал, что это навсегда. И никакого сожаления или горечи по этому поводу не было. Ирену он не осуждал.

После того как суд вынес приговор, Станислав не то чтобы смирился с ним, скорее — осознал неизбежность происходящего и свое бессилие что-то изменить. Известие об отклонении апелляции в Верховном суде он воспринял уже совершенно спокойно. Настоящим кошмаром стали мысли и воспоминания, которые бешеным потоком нахлынули на Вознесенского. Память беспорядочно выхватывала какие-то эпизоды из разных лет жизни, и Станислав против своей воли вынужден был переживать заново то, о чем он, как ему казалось, и думать забыл.

Ему снился полуживой, похожий на скелет, Матвей, который грозил ему из-за решетки костлявым кулаком и обещал скорое возмездие; отец с матерью, которые долго и пристально смотрели на него с безмолвным укором, и хотелось провалиться под землю от этого взгляда, Лера… Где она сейчас? Наверное, вышла замуж, может быть — даже родила… Прошло достаточно времени. Наверное, у нее все хорошо. У нее должно быть все хорошо! Она тоже ни разу не пришла на свидание, как и многие другие…

Думая о Лере, Вознесенский готов был рыдать от бессилия. Зачем он поступил с ней так, идиот? Почему он не удержал ее в последний раз, когда она уходила, ожидая, что он ее остановит? Соленые, едкие слезы закипали в глазах. Несколько раз он садился писать ей письмо, но не мог дописать даже первой строки, бросал ручку и рвал бумагу в мелкие клочья. Слов не было. Его охватывала боль, какой он не испытывал никогда в жизни.

Иногда его посещали видения. Мерещилась Алинка — как перевертыш: то девушка — то мужчина. Мрачной тенью проносилась Свенцицкая — постаревшая, с одутловатым от чрезмерного потребления алкоголя лицом, истеричная, какой она была все последнее время. И глубоко несчастная…

Вознесенский вдруг начал смутно понимать, сколько боли он принес людям. Прежде он никогда не задумывался об этом — даже в голову не приходило. Жил как жил, совершенно обычной жизнью, день за днем, считал себя нормальным, даже слишком.

Вдобавок ко всему, каждую ночь его преследовал один и тот же кошмар: стоило Стасу смежить веки, в камере появлялся уже давно знакомый ему господин неопределенного возраста. Но на этот раз он не предлагал Стасу мольберт и краски, а лишь жестоко напоминал ему различные неприглядные эпизоды его жизни, причиняя Вознесенскому еще большую боль. Станислав вскакивал с нар, скрежетал зубами, умолял, угрожал, пытался изгнать из камеры, но руки неизменно проходили сквозь воздух.

— Я не Раскольников и не сумасшедший! Не надо сводить меня с ума, я ни в кого не верю! И в тебя тоже не верю! Ты мой бред, мой кошмарный сон! — кричал он, размахивая кулаками.

А незнакомец только посмеивался из противоположного угла камеры и обвиняющим голосом зачитывал из пухлой книги какой-нибудь новый эпизод, от которого у Вознесенского мурашки бежали по коже и хотелось заткнуть уши, чтобы ничего больше не слышать о себе. Он пробовал это делать — затыкал уши руками, ватой, но голос упорно раздавался в самом центре его измученного мозга и отчетливо произносил слова, от которых кровь стыла в жилах. Ночами из его камеры периодически раздавались душераздирающие крики, а иногда соседям слышалось, как будто за стеной громко разговаривают, спорят разные голоса… Станислава считали сумасшедшим.

— Вот до чего доводят деньги, так ему и надо! — переговаривались, усмехаясь, надсмотрщики.

— Совсем спятил, делаша! Посмотрим, долго ли протянет! — потирали руки заключенные.

Никто в России не любит богатых людей, и когда с ними происходит несчастье — это ли не повод для радости?

Чтобы как-то отвлечься, Станислав попросил, чтобы ему приносили книги. Он впервые в жизни запоем читал что-то из древней философии, и кошмары на время отступали. Но ответов на его вопросы в книгах не было. Вознесенскому вдруг подумалось о том, что в мире могут существовать силы, влияние которых он не в состоянии осмыслить. В душе было по-прежнему пусто и холодно. Тем не менее ему стало казаться, что еще чуть-чуть, и он поймет смысл событий, произошедших с ним.

Когда Свенцицкая вернулась в Париж, то почувствовала, как с ее души свалился тяжелый камень. Она наконец ощутила себя освобожденной от внутреннего безумия, в котором пребывала последние несколько лет. Неожиданно захотелось с головой окунуться в творчество, триумфально вернуться в мир моды, забыть все, что было в России. В конце концов, у нее действительно есть другая жизнь кроме Вознесенского и его проблем. Она сама все еще неплохо обеспеченная, состоявшаяся женщина. Как жаль, что почти три с половиной года ее жизни оказались вычеркнутыми! Но теперь можно все изменить, освободиться, тем более что Станислав сидит в тюрьме и кто знает, выйдет ли он оттуда живым… Делать ставку на него дальше бессмысленно. Так думала Ирена, подъезжая в такси к своей квартире в респектабельном парижском квартале.

Ее ожидал сюрприз. Из-за двери раздавались шум, смех, чужие голоса. Свенцицкая вошла и увидела до неузнаваемости изменившееся свое жилье. Огромная квартира полностью была превращена в модельную мастерскую. Повсюду стояли манекены, разложены чертежи, валялись обрезки тканей, бумаги, элементов декора. На чудесных мраморных подоконниках и на полу стояли чашки с остывшим кофе и пепельницы, полные окурков. По квартире деловито слонялись неопределенного пола и возраста субъекты с длинными волосами. Играла музыка.

— Ирена? — Из гостиной вышел Эжен, держа в руках лоскут черной кожи. За ухом у него торчал карандаш. — А ты почему без звонка? Ты надолго?

Впервые Свенцицкая обратила внимание на то, какой сильный у него акцент.

— Эжен, я вернулась, — со слезами на глазах сказала Свенцицкая, — вернулась совсем…

Через десять минут квартира опустела. Эжен дал несколько распоряжений, и все разошлись обедать. Он сварил кофе.

— Что это у тебя тут происходит? — тихо поинтересовалась Ирена.

— Через две недели показ коллекции на очередном фестивале молодых европейских дизайнеров, — с гордостью сообщил Эжен, — вот готовимся.

— А почему здесь?