тропа во тьме – без пятен факелов, без сигнальных огней. Я не знаю, что ждёт меня в конце этого спуска, и достаточно ли того, что я совершила.

Сосновые иглы прилипают к крови на лице. Земля и небо одного цвета, чисто-белого, и я не могу сказать, приближаюсь ли я к цели. Чувствую, как ствол начинает утолщаться, а сучья становятся жирнее от мха. Мои ноги приземляются на тонкую ветку, она ломается, и я обрушиваюсь вниз сквозь сосновые лапы. Перед глазами мелькают коричневые, зелёные и белые пятна, пока мне снова не удаётся удержаться. Сердце стучит рваной мелодией.

И вот, наконец, вижу фигуры вдалеке. Серебристая вуаль волос Котолин, коричневый капюшон плаща Сабин.

Юбки Туулы расплескались вокруг неё ярким пятном на снегу. Медведица. Лишь мельком вижу Гашпара – он стоит на ногах, двигается, и всё моё тело расслабляется от облегчения. Когда я вижу его, моя сосредоточенность возрастает, моё намерение становится твёрже. Крепко цепляясь за ствол, спускаюсь на следующий ряд ветвей; под ногами осыпается снег.

Что-то ещё: над озером плывут призрачные чёрные росчерки. Слышу тяжёлый галоп их коней, лязг цепей, и сапоги соскальзывают с ветки под ними. Сосновые иглы впиваются в меня, когда я падаю – хлещут по щеке, цепляются за мех волчьего плаща. Я едва успеваю испугаться, когда земля летит мне навстречу.

Приземляюсь, и боль эхом отдаётся в моих локтях и коленях. Я смотрю на чёрный шаубе Охотника.

Их двенадцать, и у них двенадцать коней. Верёвки, цепи, упряжка волов и деревянная телега с клеткой. Охотник, стоящий передо мной, наклоняется, и я узнаю изуродованный нос. Лойош. Он забирает турула, почти раздавленного у меня под грудью, и легко разрывает нить, привязывающую птицу ко мне. Я тихо протестую, но слова застревают у меня в горле, а под языком собирается кровь.

Биэрдна жалобно стонет, когда Охотники набрасывают цепи на её огромные плечи. Двое из них приближаются к Котолин с топорами наголо. Ищу взглядом Гашпара, и нутро скручивается от ужаса – вижу, что его подводят к телеге со связанными за спиной руками.

В мгновение ока дни наших поисков, наши ночи на морозе, Жигмонд и Улица Йехули исчезают у меня за спиной, обращаясь пеплом во рту. Лойош стряхивает снег с алых перьев турула, заворачивает его в мешковину и прячет.

Кровь капает мне в глаза – какая-то ветка, должно быть, хлестнула меня по лбу по пути вниз. Другой Охотник поднимает меня и обматывает верёвкой запястья. Всё моё тело пульсирует от боли после подъёма и падения.

– Что Нандор хочет сделать с турулом? – с усилием говорю я. Из-за крови во рту слова звучат невнятно.

– Нандор? – Лойош резко качает головой. – Мы здесь по приказу короля, волчица.

Не знаю, смеяться мне или плакать. Сквозь прутья клетки я вижу, как Гашпар взвивается на ноги и тянется ко мне. А потом перед глазами мутится, и меня окутывает чернота.

Глава двадцать третья

Шесть долгих дней и ночей спустя, когда мы добрались до Кирай Сека, я едва жива, я оглохла от грохота колёс телеги и топота дюжины коней. Их всадники, Охотники, торопили и хлестали их так жестоко, что крупы у них ободраны и изранены. Звуки нарастают вокруг меня, как давка сотен человек в толпе. Я вжалась в угол клетки, так далеко, как только сумела, избегая взглядов всех, кроме Гашпара. Он с мрачным видом едет рядом с телегой, хотя поначалу отказался от удобств ехать в седле. Когда я снова очнулась, то приложила все усилия, чтобы убедить Охотников, будто угрожала Гашпару мечом и заставила пойти со мной и что он не повинен ни в каких преступлениях против короля. Ложь на вкус была пустой, скользкой, как проглоченная вода.

– Ты не должна была так говорить, – возмущался Гашпар, и, конечно, злился он на меня не за ложь, а за то, что я каким-то обманом лишила его надлежащего искупления. Даже лишённый своего шаубе Охотника, он всё ещё цеплялся за свою патрифидскую мораль, но теперь я стала объектом его благородства, достойного лучшего применения. – Я не должен двигаться свободно, пока ты сидишь в клетке.

– Ты – принц, – тихо отвечала я. Ты не должен быть прикован к волчицам, Йувви и сбежавшей Дочери.

Туула одарила меня хмурым взглядом со своей стороны клетки.

– Какая часть бытия принцем, – спрашивал он, – означает, что нужно пытаться уклоняться от последствий своих ошибок?

– Спроси у своего отца, – сказала я. – Он всегда так делает, и он – король.

После этого Гашпар замолчал.

Теперь мне кажется, что я понимаю это истинное, разрушительное патрифидское чувство вины. Это меньше похоже на бремя, скорее – на отсутствие чего-то. Словно у Охотников, лишившихся глаз, ушей или носов, из меня тоже вырезали что-то жизненно важное.

А ещё – моя магия исчезла.

Конечно же, я пыталась убить Лойоша, когда он неохотно обошёл телегу, чтобы накормить меня. Но мне удалось лишь обхватить его запястье болящими пальцами и безвольно удерживать, словно ребёнок, приставший к матери. Никакие невидимые нити больше не впивались в мою кожу, никакая сила Подземного Мира не проходила сквозь меня. Лойош просто стряхнул мою ладонь и оттолкнул от себя, а я уставилась на свои жалкие связанные руки с немым недоверием. Котолин наблюдала, поджав дрожащие губы. Даже её глаз выглядел словно в ловушке трёх аккуратных ран, идущих ото лба к челюсти.

– Значит, ты лишилась своей магии? – с интересом спросила она, так же нетерпеливо, как Вираг, когда я приходила к ней, опечаленная какой-нибудь мелкой несправедливостью. – Я же говорила, что боги найдут способ наказать тебя.

– А ты? – цежу я. – Ты даже не пыталась исцелить себя.

– И не собираюсь, но не потому, что не могу, – ответила Котолин. – Я хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой каждый раз, когда смотрит на меня.

Она кивнула на Туулу, но та лишь издала какой-то невнятный звук и проворчала:

– Кто сказал, что мне вообще интересно на тебя смотреть?

С тех пор больше никто в телеге не проронил ни слова, хотя за это время прошла буря, после которой мы промокли, дрожали и упрямо уставились в пол, отказываясь даже прижаться друг к другу в яростной тишине. Гашпар протянул мне мех сквозь прутья решётки, а Котолин разожгла в ладони крохотный огонёк, но когда мы достигаем ворот Кирай Сека, я почти испытываю облегчение хотя бы потому, что над головой – редкие спокойные облака.

Когда мы с грохотом проезжаем через главные ворота на