Остальные молчат. Шошу тяжело дышит. Михаил выпускает сигаретный дым из груди и говорит мне:

– Ну, я вижу, товарищ, ничто хорошее к тебе не липнет, черт возьми! Нам нечего с тобой делать! Мы старались тебе помочь, но напрасно. Ты сам этого искал со свечкой. Мы в эти дни составим рапорт министру и попросим твоего удаления из армии. Ступай-ка ты, приятель, в тюрьму или на урановые прииски. Там твое место. Вот так, – закончил он.

Затем – майору Буреца:

– Товарищ майор!

– Слушаюсь!

– Освободи товарища Пóра от должности начальника бюро по учету кадров и передай его в распоряжение ДРНХ. Приходи ко мне – я подпишу приказ! Пусть он остается в кабинете по кадрам, пока не выйдет распоряжение ДРНХ, но пока пусть ничем не занимается.

– Есть!

Я отдаю честь и выхожу из кабинета командира, не в силах поверить тому, что я избавился от этого кошмара. Видишь, значит, можно, видишь, ты можешь освободиться из капкана, в который тебя поймали, надо только, чтобы ты не цеплялся слишком сильно за свою жизнь и тем более за ногу, которая угодила в капкан. Ты отрезаешь ее кинжалом, и точка. Ты остаешься без ноги, но ты свободен. Куда бы я ни попал, это лучше, чем здесь. Даже на урановых приисках. Не все там умирают.

На улице ночь, и в корпусах чувствуется оживление среди людей, вернувшихся с работы. Прохожу между корпусами, поворачиваю к подъезду, открываю дверь, иду в холл и пускаюсь бегом в комнату старшин-транспортников. Открываю дверь и кричу:

– Победа! Я свалил с себя должность кадровика!

Коротко рассказываю им о разговоре с четырьмя. Рэтан, Сэлэвэстру, Штефан и другие слушают меня внимательно.

– Михаил сказал, что я сяду в тюрьму.

– Пусть засунет в тюрьму мать свою! – кричит Сэлэвэстру. – Это же фашист! А почему бы ему не пойти в тюрьму? Ведь он нипочем убивает людей на стройке!

Нику и Янку ставят сковороду на старую электроплитку и режут домашнее сало на деревянной доске. Рядом приготавливают несколько яиц, чтобы вылить их на сало.

– Товарищ лейтенант. Сейчас обязательно оставайтесь с нами. Вот Штефан как раз вернулся из дома и привез палинку. Попробуйте. Огонь!

Как прекрасна жизнь! Как мало надо военному, чтобы почувствовать себя счастливым. Как быстро он забывает об аде, через который прошел, как будто его и вовсе не было. В полночь, сытые и счастливые, мы чокаемся стаканами и поем так, что дрожат стекла на окнах:

Это была, возможно, самая счастливая ночь моей жизни на «Уранусе». Сплю до наступления следующего дня и продолжаю спать все утро. Просыпаюсь поздно, один в комнате. Младшие офицеры уехали давно и накрыли меня своими одеялами. Смотрю в окно. Снаружи идет снег, крупный и редкий, устилая промерзшую землю. Время от времени завывает ветер. Я прислоняюсь носом к холодному стеклу и долго слежу за танцем снежинок, как делал это в детстве. В сковороде на столе еще остались кусочки жареной свинины, а рядом со сковородой стоит солонка с солью в одной чашечке и зубками чеснока в другой. На другом краю стола вижу литровую бутылку с остатками палинки высотой в два пальца и рядом – полбуханки черного хлеба. Я подхожу и сметаю все подряд: сало, яйца, палинку, чеснок. Проглатываю последнюю корочку хлеба, которой я выскоблил сковороду, ложусь в кровать и с довольным вздохом снова накрываюсь одеялами. Слушаю, как снаружи завывает ветер – совсем как в романах Толстого, и снова засыпаю.

* * *

День 17 декабря 1989 года проходит мрачно. Вечером, на собрании кадров в Витане, командир официально объявляет меня «неудачей и жестоким разочарованием в области кадровой политики». На партийном собрании предстоит обсудить, заслуживаю ли я вновь быть назначенным командиром взвода или нет. Но учитывая мое «безответственное поведение», чаша весов, скорее всего, склоняется в сторону «нет». Собрание кончается. Поднимаюсь на второй этаж корпуса М3 и в конце холла вижу Шанку и Ленца. Подхожу к ним и прошу сигарету. Глядя на меня, Шанку говорит другим:

– Смотрите, а вот и разочарование! Хочет выкурить сигарету. Как дела, жестокое разочарование? – спрашивает он с любопытством.

Покончено с днями, когда меня сторонились, как прокаженного. Люди опять смотрят на меня дружелюбно. Я притворяюсь огорченным.

– Я самый плохой офицер в армии. Не гожусь ни на что. Я даже курить разучился. Дайте мне сигарету – может, я вспомню.

– Хорошо, возьми одну и следи за нами, хотя… судя по тому, как ты ее разминаешь… зажигаешь… и втягиваешь дым… не похоже, что ты разучился…

– Нет, разучился, но выучусь быстро.

* * *

День 18 декабря сваливается на нас всей своей тяжестью: сначала срочным собранием кадров, затем – подготовкой к приему будущей партии резервистов, которые прибудут в январе. Я должен явиться в ДРНХ, чтобы дать подробные показания в ходе следствия, которое проводят военные прокуроры. Жду вызова. Вижу, что Михаил все-таки приводит свои угрозы в исполнение, и мне никак не избежать военного трибунала.

И вдруг поезд времени сходит с рельс. Слышится хлопанье дверей и крики: «Кадры – на собрание!» Ботинки стучат по ступенькам лестницы. Командир части взбирается на этажи и выгоняет из комнат офицеров и младших офицеров, вопя, как сумасшедший: «На собрание!»

На улице собраны все кадры, находящиеся в части в этот момент. Сколько-то на стройке. А Михаил, стоящий перед строем, делает объявление, которое нас изумляет:

– Внимание! Начиная с этого часа, вступает в силу позывной боевой тревоги «Раду Красивый»! Армия находится в состоянии войны!

Ночь проходит тяжело. Наступающий день предстает перед нашими взорами своим свинцовым небом. Повсюду говорится о «дестабилизации». 20 декабря солдаты возвращаются со стройки раньше, чтобы слушать выступление главы государства. Картинка в телевизоре имеет похоронный вид, подобно выступлениям в новогоднюю ночь. Глава государства описывает хулиганские действия, которые имели место в Тимишоаре. Мы не можем составить себе ясное представление о происшедшем, практически мы не знаем ничего из того, что происходит за заборами колонии. По окончании выступления мы выходим в холл. Сержант Цику произносит тихим голосом:

– Все, ребята. С нашим коммунизмом покончено.

И его слова звучат, скорее, грустно. Мы же не дети. Все мы родились и жили в мире, который мы называем коммунистическим. Но он не был коммунистическим. Ничего из того, что здесь есть, и из того, что здесь было, не является коммунизмом. Пройдут десятилетия и столетия, пока люди не прояснят всего и не поймут, что здесь было на самом деле. Архивы не будут раскрыты еще долгое время, мертвые из могил не будут кричать, диссиденты останутся в своих ссылках, история, подавленная стыдом насилия, не подаст жалобу и не потребует возмещения ущерба.