что Касымбек остался жив и думала: что же это он так переживает? Разве может быть на войне без жертв? Каждый день кто-нибудь погибал. Если за каждого погибшего так переживать, то не то что воевать, жить станет невозможно.

Но муж, я видела, был по-настоящему удручен, страдал. Мне хотелось как-то утешить его, сказать, что со многими товарищами, с которыми делили кусок хлеба, мы уже распростились навсегда, что не надо изводить себя и так убиваться, нельзя опускать руки, но я молчала. Да он и сам все это знал не хуже меня. Партизаны каждую смерть принимали молча. Чувство утраты уравновешивало, наверное, сознание того, что завтра с ним может случиться то же самое.

На душе у Касымбека лежала какая-то тяжесть, что-то пригибало его к земле, и он сказал мне со вздохом наконец:

— Назира, слышь? Я… не смог выполнить задания.

— Да ведь и прежде случались неудачи, — попыталась я успокоить его. — Не все задания одинаковы.

Касымбек пропустил мимо ушей мои слова и вдруг стал рассказывать во всех подробностях, как было дело. Раньше он никогда не говорил о бесчисленных опасностях, которые обступали каждую операцию, подстерегали, жадно ловили каждую твою ошибку, каждый твой неверный шаг.

Они прошли лес оврагами и к закату солнца были уже у моста. Он смутно темнел над розоватым провалом воды. Укрылись в небольшом лесочке неподалеку от железнодорожного полотна. Все было тихо, пустынно вокруг, будто мост не охраняли вовсе, и они обрадовались, что выполнят задание без помех, и с наступлением темноты стали продвигаться к мосту. Шли друг за другом, выдерживая между собой приличное расстояние. Когда первый партизан был уже близко от цели, вдруг прямо в лицо ему ударила автоматная очередь, он упал. Разразилась пальба. Касымбек и второй партизан, отстреливаясь, стали отходить в лес. Когда уже были в двух шагах от лесочка, в котором они прятались недавно, пуля попала в затылок второму партизану, и тот свалился ничком. Немцев, наверное, было немного, человека три или четыре, — вся охрана моста, которую они не сумели обнаружить. Хоть и невелик был лесочек, но преследовать его не стали.

— Ну и остался я один, а задание есть задание, — продолжал Касымбек. — Его должен выполнить тот, кто уцелел. У нас был на примете и другой мост, запасная цель, на тот случай, если здесь мы наткнемся на охрану. Километрах в трех к западу. Я снял мешок с толом со спины убитого и побежал туда.

— Ну, а дальше что? — спросила я, так как муж замолчал. И вообще, он будто рассказывал не мне, а самому себе, как-то отчужденно и холодно.

— Взял, как говорят, ноги в руки, и побежал. Даже не заметил, как очутился у моста. Разведывать обстановку некогда. Есть там охрана или нет, я об этом даже и не задумался. Только одно было в голове, раз те двое погибли, значит, должен выполнить задание, чего бы мне это ни стоило. Ведь погибли-то ребята из-за моей, по сути, оплошности!.. Мне на этот раз повезло. Охраны на мосту не было. И вот-вот должен был пройти поезд. Я быстро уложил под рельсу тол, и тут меня будто по лбу ударило — бикфордов шнур остался в мешке у Никифорова. Я совсем забыл об этом!..

Касымбек заскрипел зубами, застонал даже.

— Ты же не мог все предусмотреть, — неуверенно сказала я.

— Не мог! — задохнулся Касымбек. — Лучше было бы мне погибнуть, но мост взорвать. Раз уж двое погибли! Зря погибли, не за понюх табака, понимаешь ты?..

— Ноу тебя ведь не было шнура.

— Все равно, взорвать можно было, у меня была зажигалка, — сдавленным, бесцветным голосом сказал Касымбек.

— Ты… А как же ты сам? — испугалась я, в то же время поняла всю наивность своего вопроса. Касымбек угрюмо сказал:

— Те двое погибли, выполняя задание.

Погибли, знаю. Страшно жалко ребят. Но что же делать? И зачем он рассказывает мне обо всем этом? Для меня самое главное — сам он жив остался, чудом уцелел, чудом, и вот сидит теперь передо мной, и я могу его обнять, ощутить родное тепло.

Я обняла его, но тело Касымбека будто окаменело, не качнулось даже ко мне. Он вяло взял мои руки, которыми я обнимала его за шею, хотел, наверное, убрать, но не убрал. Так и продолжал рассказывать, держа мои руки в своих:

— Когда состав приблизился, я кинулся, чтобы взорвать его. Грохот, лязг, ветер, мелькает, мчит все! Я снова рванулся, но… не смог. Не смог!.. Дулатик… ты…

Только теперь до меня дошел смысл слов его. Чтобы взорвать поезд, надо было взорвать и себя. На миг я представила, как над головой стучат колеса, а он нащупывает руками зажигалку. Взрыв — и разлетается на мелкие кусочки, которые потом уже никому не собрать.

Вообразив это, я еще крепче обняла Касымбека, прижалась к нему. Потом я стала, как сумасшедшая, ощупывать его руки, ноги. Живой! Это я своим ужасным предчувствием накликала беду… Была холодна с ним, собой только и была занята. А он мог не вернуться, его могло уже и не быть ни здесь, рядом со мной, ни в отряде нашем, на всей земле его могло уже не быть.

У меня возникло такое ощущение, что если я разомкну свои руки, то уже навсегда потеряю мужа. Крепко зажмурившись, я прижалась к нему. Но все так же каменно сидел Касымбек, ни один мускул не дрогнул в нем, не отозвался на мои ласки. Отстранившись, я посмотрела на него прежними глазами, глазами беды, и поняла: Касымбек был холоден не ко мне, что-то неотвратимое сковало его. И весь он был во власти силы, ведущей его туда, куда мне доступа не было.

14

Бой все-таки отгремел стороной. Стрельба давно уже прекратилась. Щель засинела наверху вечерним кротким светом, темнеть стало. В землянке было прохладно.

Я думала, что партизаны, не выдержав натиска немцев, отступили в глубину лесную, а может, ушли куда-нибудь еще, в другие места. Бывало так уже не раз: люди отрывались от врага, запутывали следы, отсиживались по глухим лощинам. Смогут ли они вернуться назад и разыскать меня? Обещал Абан, если останется жив, вернуться ко мне. Но жив ли он?

В землянке этой можно было бы долго скрываться. Только худо вот с питанием. Весь наш запас состоял из черствого куска хлеба, величиной с кулак. Я берегла его на черный день. Когда дети начинали плакать от голода,