Совершенно по-другому, без флейт и карманьол, представляет себе Наполеона Англия. В то время англичане и французы вообще очень плохо ладят. Все начинается с того, что в мае 1794 года в Париже одновременно происходят два не связанных друг с другом казуса: конторщик при национальной лотерее Адмира весь день поджидает Робеспьера, адреса которого он не знает, у входа в Конвент с намерением его застрелить; не дождавшись Робеспьера, бравый конторщик идет стрелять в Колло д'Эрбуа — единственно по той причине, что адрес последнего ему известен (дело оканчивается легким ранением). Дочь торговца бумагой Сесиль Рено сутки напролет дефилирует туда-сюда возле дома столяра Дюпле, у которого Робеспьер снимает жилье; найдя девицу подозрительной, ее обыскивают и обнаруживают в сумочке два миниатюрных ножичка, которыми эксцентричная особа хотела зарезать не то себя на глазах у Робеспьера, не то Робеспьера на глазах у себя, но которыми, по правде сказать, вряд ли удалось бы зарезать не только что Робеспьера, но даже царевича Дмитрия. На основании этих двух смехотворных происшествий Комитет общественного спасения выводит версию об «аристократическом заговоре», руководимом из Лондона, и по предложению одного из главных террористов Барера Конвент принимает декрет от 7 прериаля II года (26 мая 1794), гласящий: «Англичан и ганноверцев в плен не брать». В прокламации от 1 фримера VI года Директория объявляет о намерении «продиктовать условия мира в Лондоне»; французское правительство грозится тем, что высадкой в Англию «великая нация отомстит за вселенную», а центральное бюро Парижского кантона в прокламации от 14 нивоза VI года заявляет: «При слове «Англия» кровь кипит в жилах и сердце трепещет от негодования».

Наполеон продолжает славную традицию своих парижских предшественников, а англичане платят ему тем же. «Корсиканский выскочка», «кровавый Бони», «людоед», «кровожадный тиран», «новый Нерон», «корсиканский тигр» и «пожиратель людей» — вот далеко не полный перечень характеристик, даваемых Бонапарту по ту сторону Ла-Манша. Правда, сразу после заключения в 1802 году Амьенского мира в Лондоне большой популярностью пользуются бюсты Бони с надписью «Спаситель мира», но мир продолжается недолго[94], и воодушевление скептических джентльменов очень быстро проходит. Уже в 1803 году, в самый разгар страхов перед французским вторжением в Англию, на одной из афиш Королевского театра в Лондоне можно прочесть следующее объявление:

И уже в 1803 году император жалуется: «Весьма примечательно, что в ходе моей великой схватки с Англией ее правительству постоянно удавалось обливать грязью мою особу и все мои поступки»; особенно больно жалит бывшего «Спасителя мира» «Таймс»: «Ежедневно две из ее четырех смертельно ядовитых страниц заполнены низкой клеветой. Этот презренный листок приписывает французскому правительству все самое подлое, зловредное и недостойное, что только может представить себе людское воображение». Впрочем, то же самое Наполеон мог бы сказать и о тех многочисленных политических брошюрах и статьях, памфлетах, шансонах и карикатурах, которые наводнили Францию времен Реставрации: «чудовище» («монстр») («monstre») и «новый Тамерлан» («Tamerlan moderne») — вероятно, еще не самые хлесткие выражения, отпускавшиеся по адресу человека, совсем недавно бывшего объектом безудержной и бездарной лести.

Иное дело Германия. Здесь лучшие умы всё склонны переводить на метафизику, приправленную мистикой, и на мистику, оттененную метафизикой. Гёте восторженно изъясняет наполеоновский миф, даже не подозревая цинической двусмысленности собственной сентенции: «Легенда Наполеона сродни Откровению святого Иоанна — каждый чувствует, что в ней что-то скрывается, но никто не знает, что именно». «Великолепнейшим» («der Herrlichste») именует Наполеона Гёльдерлин, «исшедшим из ада отцеубийцей» («ein der Holle entstiegener Vatermorder») — Клейст. Гегель пишет Нитхаммеру 13 октября 1806 года, в самый канун Йенского сражения: «Я видел, как через город на рекогносцировку проехал император, эта мировая душа (diese Weltseele)».

С поэтических высот туманного Альбиона им отвечает Байрон (письмо к Муру 9 апреля 1814 года): «Увы, мой бедный маленький кумир, Наполеон, сошел с пьедестала. Говорят, он отрекся от престола. Это способно исторгнуть слезы расплавленного металла из глаз Сатаны». Не меньшую патетику, хотя и несколько другого жанра, изливает русская литература в лице Марины Цветаевой: «С 11 лет я люблю Наполеона: в нем (и в его сыне) все мое детство и отрочество и юность, и так шло и жило во мне не ослабевая, и с этим — умру. Не могу равнодушно видеть его имени…» (из письма Анне Тесковой, Кламор, 2 февраля 1934). Миф становится все ярче и многомернее, постепенно приходя к своему апофеозу. Маленький капрал обращается в собственную легенду.

Post scriptum

За три недели до смерти, между двумя тяжелыми приступами, отвергнутый Европой, которую он до неузнаваемости переделал, и с ее же помощью почти наверняка отравленный мышьяком, Наполеон Бонапарт пишет прибавление к завещанию: «Все мои матрацы и одеяла, полдюжины платков, галстуков, полотенец, носков, пару ночных панталон, два халата, пару подвязок, две пары кальсон и маленький ящичек с моим табаком. Все это завещаю на память сыну». Вряд ли в тот момент, когда диктовались эти строки, автор завещания помнил, что раньше, давным-давно, в английском парламенте его называли «Робеспьером на коне», а многие французы, видя его, плакали от радости. Уже много лет тому назад от него отвернулись не только богатство и успех — все это сущая безделица в сравнении с тем, что его мелочный мир самооправдательных воспоминаний давно покинули гордость и достоинство. Остались лишь неутоленные обиды и ненужные вещи. «Мировая душа» скрылась в тени, из которой когда-то взошла звезда Наполеона Бонапарта.

А. Бауман