Отец Киприан чинно вел службу, а о чем думал — не угадать.

Томские попы сперва горячо поддержали восстание, а теперь пошли на попятный. Поп Борис, напившись крепкого вина у князя Осипа Ивановича, явился однажды прямо на двор к Илье Микитичу Бунакову да начал обзывать его воровским воеводой. Бунаков, мягкий человек, а тут — рассвирепел. Приказал дворовым своим драть попа за бороду, а затем раздеть и посадить в свой погреб на ледник, дабы охладился.

И, совершенно нагой, только с крестом на шее, поп Борис Сидоров пел на холоде духовное, дабы согревать себя и устрашать Бунакова. И Илья Микитич смутился и велел выпустить попа.

И вот пошел Григорий на берег Томы, где уже поднимали паруса корабельщики, а холопы торопливо таскали на дощаники имущество князя и его сестры.

Передовой дощаник был весьма лепо украшен. На носу корабля было изображение Поренуты. Он был в короне и имел четыре лика, обращенных на четыре стороны, чтобы мог уследить за всеми четырьмя ветрами. Пятый лик был на груди Поренуты. Его глаза были обращены вниз: Поренута должен был вовремя замечать подводные камни и мели. Чайки носились над водой, выхватывая зазевавшуюся рыбешку. На берегу горели костры. На горе достроили Воскресенскую церковь, а старую разбирали, свозили на берег, сжигали, а головешки спускали по реке; это делали, чтобы никто не взял намоленное церковное дерево для мирских нужд. Отправляли плыть по реке, по воле Бога и волн, и старые иконы, изображение на которых потемнело и стерлось.

Отход кораблей благословлял поп Борис Сидоров. Духовник Подреза на леднике у Бунакова не только не утратил благолепия своего голоса, но даже добавил ему звучности. Поп был в длинной черной рясе, по всему ряду до низу шли серебряные пуговицы, ворот тоже был расшит серебром, вид пастырский и библейский придавала широкополая черная шляпа.

Борис кропил корабли, желал счастливого плавания. И словно вняв бархатному голосу священника, подул ветер, паруса кораблей наполнились и суда, как живые, дрогнули, рванулись, пошли быстрее, быстрее.

Григорий долго глядел им вслед.

Почему речная свежесть и крики чаек напоминают о свободе, о счастье, которые могли бы быть, но которых нет?

Отправившись домой пешком, он свернул к мельнице, чтобы посмотреть, как смололи его зерно. Князь Оська недавно жаловался в Москву, что Бунаков да Плещеев на царевой мельнице за помол не платят. Ну и чертушка! Сам, когда у власти был, гроша ломаного за помол не платил. А теперь пишет, что умирает с голоду, потому как ему зерно смолоть не дают. Вот боров старый. Погреба и амбары ломятся от жратвы, и — оголодал!

Григорий задумался о том, что будет, если снимут с поста Бунакова. И внезапно он запнулся обо что-то. Смотрит — веревка, дорогу ему преградили старцы Петр и Максим. Не раз проезжал мимо них, все некогда было поговорить. Теперь они глядели на него с двух сторон дороги. С годами они не старели и не молодели, они как бы закаменели в пещерах своих, их маслянистые глаза смотрели живо и молодо:

— Чуем, брат, что смутно у тебя на душе, молись, брат, и станет легче.

Григорий глядел в глаза то одному старцу, то другому, но не читался страх в их глазах, а была только бесконечная доброжелательность.

— Скажите, старцы божии, какова моя дальнейшая судьба? Болящий ожидает здравия до смерти, но не лучше ли знать все наперед?

Старцы переглянулись, как бы поразмыслили немного, потом Петр сказал:

— Ты непростой человек и знаешь даже больше нашего. Окольно идти — семь верст, а напрямик — все пятнадцать. Книга судеб не на земле, а на небе, буквы в ней постоянно меняются и читать их может только Бог. Спаси тебя Христос!

Кинул Григорий старцам кису с деньгами, а можно было купить на те деньги двух коней добрых. Старцы сказали:

— Спасибо тебе за щедрость, брат, мы дадим эти деньги на монастырь, самим-то уж ничего не надо. Мы за тебя помолимся, ты так и знай.

Григорий пошел потихоньку к своему дому, думая о том, каким бы он стал, если бы дожил до глубокой старости? О чем бы думал? Чем занимался бы? Он не мог представить себя стариком, когда не надо уже ни вина, ни женщин.

А через день Григорий сидел на островке, который образовали два рукава реки Ушайки, впадающие в реку Тому. Тут, в Бухарской слободе, было всего два дома, остальные — юрты. Два минарета торчали над слободой как два гигантских огурца. В одной из юрт говорил с Григорием именитый здешний гость: Абу-Али-Магомед-Ага-Ибн-Абдурахман-Салих-Саид.

Он взял зеленую дудку, заиграл на ней тягучую и странную мелодию, тотчас из дудки потекла зеленая струя. Старик направил эту струю так, чтобы наполнить плошки. И вот, подал Григорию плошку с зеленым чаем и уже раскуренный большой кальян. Сам он потянул дым из другого кальяна, запил чаем и сказал:

— О высокочтимейший из высокочтимых и прекраснейший из прекрасных. Ты горишь в моем сердце, как огонек на башне Томского города, ты звенишь в нем, как самый большой урусский колокол во дни ваших больших урусских праздников. Все, что есть в моем доме — твое, чего нет в моем доме, пусть со временем тоже станет твоим. Скажи, чтобы я умер ради тебя, и я тотчас зарежусь вот этим кинжалом! — при этих словах он показал Григорию кинжал, рукоять которого была из чистого золота и заканчивалась огромных размеров рубином.

Григорию хотелось ответить так: «Да, я хочу, чтобы ты сдох, собака, и чтобы все, что у тебя есть, стало моим. Но я знаю, что ты не зарежешься, даже если бы я тебя стал на коленях просить об этом. И ничего ты мне не дашь из своего дома, кроме этого зеленого чая, да еще дыма из твоего кальяна. У тебя, старого хитреца, зимой снега не выпросишь. Но я вовсе не собираюсь у тебя ничего просить. Чтоб у тебя на лбу выросло то, чем ты делал своих нечестивых детей!»

Но ничего подобного Григорий не сказал, а прижал по-восточному руку к сердцу и заговорил так:

— Среди россиян немало искуснейших звездочетов, факиров и предсказателей судьбы. Но я знаю, что их искусство ни в какое сравнение не может идти с твоим. Поэтому я здесь.

Григорий передал купцу кису со звякающими в ней ефимками.

— О, щедрейший из щедрых! — прижав руку к сердцу и непрестанно кланяясь, весело заговорил Абу-Али… (и так далее). — Если бы я не боялся обидеть достойнейшего из достойных, то никогда бы не посмел принять столь щедрый дар. Он так велик, что щедрость твоя непременно должна быть воспета стихами лучших поэтов полуденной и ночной стороны. Я хочу тебе рассказать об ослепительном, могущественнейшем и известнейшем на востоке и западе, мудрейшем из мудрых прорицателе, провидце, кудеснике и маге Керим-Гассан-Берды-Раззак-Юсуп-Аббасе…

— Ты лучше отведи меня к нему побыстрее, чтобы я сам смог убедиться во всех его достоинствах! — не очень вежливо прервал Григорий купца, ибо Плещееву вся эта пышная восточная болтовня стала уже надоедать.

Купец хлопнул в ладоши, два совершенно черных арапчонка в белых рубахах подошли и подняли сначала старца, а затем и Григория под руки с подушек, и пошли за ними, обмахивая их на ходу опахалами из страусиных перьев.