— Еще ты спрашивал, повелитель, о предателях. Я просил дать мне время. Теперь я могу ответить. Предателей много, мой повелитель, но самые крупные — на виду.

Уггам снова бросил взгляд на Хуараго, который кивал, улыбаясь одной из самых мерзких своих ухмылок. Подумал. Хуараго ждал вопроса. Это тоже было в его манере — он заставлял спрашивать.

— На виду? О ком ты?..

— Мне не хочется говорить, повелитель. Хотя я-то прекрасно понимаю людей. Каждый из нас в глубине души предатель. Даже матери. Ведь они предают собственных детей, когда отнимают их от груди…

Хуараго тихо, но внятно рассмеялся, испытывая явное удовольствие от своего сравнения.

— А ведь ребенок так доверчив; ведь он был уверен, что счастье будет длиться вечно…

Уггам мгновенно вспомнил собственных детей и его передернуло от отвращения. Он хлопнул рукой по столу:

— Говори!

Хуараго замолк, выдержал долгую паузу, в течение которой все так же пристально, не мигая, глядел на Уггама, и наконец шевельнулся:

— Я не смею… — И тут же, как бы спохватившись, добавил: — Есть чувства, которые нельзя оскорблять.

— Чувства матери к своему ребенку? — не без сарказма произнес Уггам.

— Нет… Чувства живущих только однажды к тем, кто живет вечно.

— О чем ты? — в недоумении спросил Уггам.

Хуараго стал очень серьезным.

— О нет, я не о бессмертных богах. Хотя и они предают… Я о тех, кто служит нашим бессмертным богам… Вспомни сам их имена.

Уггам вскочил. Он вспомнил.

— Неужели… Маттуахаг?

Хуараго смотрел ясным, всепонимающим взором.

— Но зачем? Почему?

— А зачем люди вообще становятся предателями? Есть множество причин. Богатство или почести. Власть. Женщины. Жизнь, наконец… Хуссарабы, если ты слышал, как правило, с уважением относятся ко всем богам. Они не разрушают церквей и не трогают монахов — без особой необходимости.

Уггам потер лоб.

— Совсем недавно… здесь… Маттуахаг говорил, что монахи могут быть воинами. Он даже просил мечи, и я отдал приказ снабдить монастыри оружием…

Хуараго покачал головой.

— Все правильно. И еще, видимо, он обвинял в предательстве тебя.

Уггам вздрогнул.

— Ты знаешь? Ты подслушивал?..

— О, нет. Но предатели всегда так поступают: обвиняя первыми, они дают понять, что сами в предательстве не замешаны.

Обычная, и очень действенная уловка. Ведь ты испугался, повелитель?..

Уггам постоял, опершись о стол обеими руками. Затем подошел к выходу на балкон. Луна спряталась; белел край неподвижной цепи облаков. Внизу, в городе, в узких улочках царила тьма. Жители не зажигали света по приказу Уггама.

— Я отменю приказ и верну мечи в оружейни, — сказал Уггам.

— Поздно, — возразил Хуараго. — Проезжая по городу, я видел груженые подводы. Да и потом… Что толку? Монахи вряд ли понимают, что души их уже проданы. Хуссарабы прорвутся, и монахи не смогут ни помочь орде, ни помешать…

Мельком взглянув на согбенную фигуру Хуараго, Уггам сказал, слегка повысив голос:

— Предатели все равно должны быть наказаны. Я вызову сюда Маттуахага и закую в цепи. Пусть говорит с этим пленным послом весь остаток своей жизни.

В глазах Хуараго вспыхнул интерес:

— Посол еще жив?

— Не знаю. По-моему, да…

— Прости, повелитель, но ведь это — наш шанс. Хуссарабы берегут своих послов и ради спасения их жизней, бывает, отменяют сражения… Так было в долине Тобарры, на севере, когда орда обтекла маленький городок Вайаспарру, отказавшись от штурма. Жители взяли в заложники хуссарабских послов и пригрозили казнить их… Впрочем, несколько месяцев спустя Вайаспарра была взята и разрушена до основания.

— О чем ты? — Уггам шагнул к Хуараго. — Ты хочешь сказать, что я ради спасения своей жизни…

— О, еще раз прости! Ты неправильно понял меня. Я хочу сказать, что могло бы быть хуже. Пусть здравствует посол — как дополнительный козырь в борьбе с ордой. Пусть Маттуахаг через странствующих монахов-отщепенцев сносится с кааном; ты можешь воспользоваться этим каналом и сделать так, чтобы хуссарабы не узнали ничего важного, а получали ложные известия. Например, что войск у тебя гораздо больше, чем есть на самом деле. Это позволит выиграть время… Что же касается предательства… У тебя всегда есть возможность отдать приказ — и мои люди отправят предателя на другой борт земли, в объятия Намуххи…

Траурная процессия вошла в Нуанну по Царской дороге, с востока. На протяжении последних нескольких миль вдоль дороги стояло охранение; солдаты выстроились и на улицах Нуанны, и когда катафалк с гробом проезжал мимо, они салютовали поднятыми щитами.

Позади охранения толпились нуаннийцы. Они показывали пальцами на ехавшего перед катафалком начальника агемы. У него была черная повязка вокруг обнаженной головы, и черный конский хвост за плечом, и плащ с черной каймой. Нуаннийские женщины приподымали покрывала с голов, мальчишки шныряли в толпе, водонос, несмотря на торжественность момента, продолжал кричать, предлагая воду, пронзительно и протяжно.

На площади перед дворцом жрецов оцепление стояло в несколько рядов, и все-таки с трудом сдерживало многотысячную толпу.

Зрелище было в новинку — аххумы еще никогда не устраивали столь пышных похорон.

Катафалк остановился в центре площади, неподалеку от помоста, на котором стояли тысячники — члены Совета с Хаммаром во главе. Зарокотали барабаны в тревожной, скатывавшейся вниз, дроби.

К помосту воины агемы в траурных накидках стали складывать вражеские штандарты, флаги, драгоценное вооружение, захваченное в боях.

Затем взревели трубы. Агема выстроилась в каре вокруг катафалка и помоста. Четыре оруженосца взошли на катафалк, подняли гроб и перенесли на помост.

Тысячники обнажили головы. Гроб снова подняли и понесли вокруг площади. Каждая сотня, мимо которой проносили тело полководца, салютовала. Осипшие глотки выкрикивали:

— Ушаган!

Гроб совершал круг почета, и конца ему не было видно.

* * *

Громко заплакал ребенок.

Домелла вздрогнула, как от удара, и очнулась. Обвела глазами круглый зал. У алтаря по-прежнему бродили жрецы-нуаннийцы. Но сквозь сумрачное пение слышались и другие звуки, нарушавшие мрачную гармонию. Глухой рокот, удары, и даже отдаленный, неясный гул голосов.

В походках жрецов чувствовалась некоторая суетливость.

— Ты очнулась, царица? — Домелла вздрогнула от раздавшегося совсем рядом человеческого — почти забытого — голоса. В полутьме разглядела смутно знакомое лицо. Белый лоб, горящие глаза, черная с седыми подусниками борода.