прежде чем поезд выехал за пределы парижских предместий: ему захотелось спрыгнуть на землю, пока состав еще не набрал скорость, броситься назад, увидеть, как там Розмари, что она делает. Надев пенсне, он прилег, открыл книгу и уставился в нее, чувствуя, что Николь, откинувшись на подушку, неотступно наблюдает за ним с противоположной полки. Не в состоянии читать, он притворился усталым и закрыл глаза, но она продолжала наблюдать за ним и, хотя пребывала еще в полусонном дурмане от принятого накануне снотворного, казалась спокойной и почти счастливой оттого, что он снова принадлежал ей.

С закрытыми глазами стало еще хуже, потому что в стуке колес отчетливей слышалось: нашел-потерял, нашел-потерял. Но чтобы не показывать Николь своей душевной сумятицы, он так и пролежал до самого ленча. Ленч всегда оказывал благотворное влияние на настроение: тысячи их совместных с Николь трапез – в гостиницах и ресторанах, в поездах, станционных буфетах и в самолетах – всегда невольно сближали их. Суетливая беготня официантов вагона-ресторана, маленькие бутылочки вина и минеральной воды, превосходная кухня, которой славился поезд Париж – Лион – Средиземноморье, создавали иллюзию, будто ничего не изменилось, все как всегда, но на этот раз, пожалуй, впервые путешествие с Николь стало для него дорогой не куда-то, а откуда-то. Почти все вино он выпил сам, Николь едва прикоснулась к своему бокалу; они разговаривали о доме, о детях. Но сразу по возвращении в купе их снова накрыло тягостное молчание, как тогда, в ресторане напротив Люксембургского сада. Чтобы отойти от печали, порой кажется необходимым вернуться по собственным следам туда, откуда начинался путь к ней. Диком овладело не свойственное ему нетерпение, и вдруг Николь сказала:

– Нехорошо все же, что мы оставили Розмари одну в такой момент. Как ты думаешь, с ней все будет в порядке?

– Разумеется. Она вполне способна о себе позаботиться. – Спохватившись, чтобы это вырвавшееся замечание не было истолковано Николь как упрек в ее адрес, он добавил: – В конце концов, она же актриса и даже при постоянной материнской опеке обязана уметь постоять за себя сама.

– Она очень привлекательна.

– Она еще ребенок.

– Однако привлекательный ребенок.

Они бесцельно обменивались репликами, только чтобы поддержать разговор.

– Она не так умна, как я думал, – заметил Дик.

– Но вполне сообразительна.

– Не слишком – вокруг нее постоянно витает дух детской.

– Тем не менее она очень-очень мила, – с нарочитой беспристрастностью сказала Николь. – И в фильме она мне очень понравилась.

– У нее был хороший режиссер. Особой индивидуальности в ее игре не просматривается.

– Мне так не кажется. Я могу понять, почему она нравится мужчинам.

У Дика сжалось сердце. Каким мужчинам? Скольким мужчинам?

«– Вы не против, если я опущу штору?

– Да, пожалуйста. Здесь и впрямь слишком светло».

Где она теперь? И с кем?

– Через несколько лет она будет выглядеть на десять лет старше тебя.

– Напротив. Однажды я набросала ее портрет на обороте театральной программки. Думаю, она не скоро состарится.

Ночь оба провели беспокойно. Через день-другой Дик постарается изгнать из памяти образ Розмари, чтобы он не оказался навечно замурованным в их доме, но пока ему не хватало сил сделать это. Порой бывает труднее лишить себя му́ки, чем удовольствия, а воспоминание еще владело им так властно, что оставалось лишь притворяться. Это было нелегко, потому что в настоящий момент Николь, за долгие годы так и не научившаяся распознавать и справляться с симптомами приближающегося приступа, его раздражала. В последние две недели она сорвалась дважды. Первый раз – во время званого ужина в Тарме, когда он нашел ее в спальне: безумно хохоча, она уверяла миссис Маккиско, что та не может войти в туалетную комнату, поскольку ключ от нее бросили в колодец. Миссис Маккиско была озадачена, ошеломлена, даже возмущена, но, похоже, все же о чем-то догадалась. Тогда Дик не слишком встревожился, поскольку Николь быстро пришла в себя и очень сожалела о случившемся. Она даже позвонила в отель Госса, но Маккиско к тому времени уже уехали.

Парижский срыв – другое дело, он заставил более серьезно отнестись и к первому. Не исключено, что это было предвестие нового цикла болезни. Пройдя – отнюдь не как врач – через мучительные переживания во время долгого рецидива, последовавшего за рождением Топси, Дик волей-неволей стал относиться к ней жестче, делая четкое различие между больной Николь и Николь здоровой. Поэтому сейчас ему было трудно отличить реакцию самозащиты в виде профессиональной отстраненности от недавно возникшей определенной сердечной холодности. Если пестовать свое безразличие или надеяться, что оно пройдет само собой, образуется пустота, и в этом смысле Дик научился теперь освобождаться от Николь, продолжая исполнять свой долг против воли, с равнодушием и эмоциональной небрежностью. Расхожее суждение, будто душевные раны рубцуются со временем, есть лишь некорректная аналогия с заживлением телесных повреждений, в жизни так не бывает. Существуют незаживающие раны, иногда они сжимаются до размера булавочной головки, но никогда не затягиваются полностью. Последствия душевных страданий скорее можно сравнить с потерей пальца или слепотой в одном глазу. С таким увечьем сживаешься, быть может, и сознаешь-то его раз в году, но когда сознаешь, пронизывает безысходность оттого, что ничего уже с этим поделать нельзя.

XII

Он нашел Николь в саду. Обхватив себя руками за плечи, она устремила на него по-детски любопытный, прямой взгляд своих серых глаз.

– Я ездил в Канн, – сказал он. – Случайно встретил там миссис Спирс. Она завтра уезжает и хотела приехать попрощаться с тобой, но я ее отговорил.

– Жаль. Я была бы рада повидаться с ней. Она мне нравится.

– Угадай, кого еще я там встретил. Бартоломью Тейлора.

– Шутишь.

– Я бы никогда не пропустил эту физиономию старого опытного хорька. Видно, он присматривал место для своего мафиозного зверинца – на будущий год все сюда слетятся. Полагаю, миссис Эбрамс была у них своего рода лазутчицей.

– А Бейби еще сердилась, когда мы жили здесь первое лето.

– На самом деле им ведь совершенно все равно, где пребывать. Не понимаю, почему бы им и дальше не мерзнуть в своем Довиле?

– Может, пустить слух, что здесь эпидемия холеры или еще чего-нибудь?

– Я уж и так сказал Бартоломью, что некоторые люди в здешних местах мрут как мухи и что жизнь иных младенцев тут коротка, как жизнь пулеметчика на передовой.

– Да ладно, сочиняешь.

– Сочиняю, конечно, – признался Дик. – Он был очень любезен. Представь себе эту умилительную картинку: мы с ним на бульваре обмениваемся рукопожатием. Прямо встреча Зигмунда Фрейда с Уордом Макалистером.[39]

Дику не хотелось разговаривать, ему хотелось побыть одному и подумать, чтобы