постоянных убытков, убивает без разбору рабов и свободных, объясняя это волей древних южных богов. Я повел против него войско и после целодневной битвы под проливным дождем собственноручно отрубил ему голову, напитав его кровью мокрый песок.

Ночных приключений хватало вдоволь.

Вскоре я понял, что при дворе блудят ничуть не меньше, чем за его пределами; понял также, что должен постоянно иметь дело с вельможей, люто ненавидимым мной, если хочу одержать над ним верх. То были отчаянные и отважные времена в отчаянной и отважной стране. Меня призвали ко двору не просто так, а как человека с целью и страстью – и способы их воплощения зависели от меня одного. Так я, в семнадцать бесправный раб, в сорок семь стал достопочтенным министром; я преследовал свои цели со всем доступным мне рвением (зародившимся во мне в ту давно минувшую ночь) и восторжествовал наконец над тем, кого ныне настигла смерть: рабство в Неверионе отменялось не просто по умолчанию, а решением государственного совета и императорским указом, как подобает.

Мой недруг помалкивал и бросал на меня мрачные взгляды со своего места в совете.

Шесть лет назад ее величество подписала указ; ты, наверно, не слишком хорошо это помнишь, но в столице был праздник. Думая о человеке, к чьей похоронной процессии завтра примкну, я чаще всего вспоминаю то утро в совете, когда все смеялись и хлопали меня по плечу.

Он подошел ко мне, улыбаясь, и другие умолкли, зная, что моя победа означает его поражение.

«Поздравляю, – сказал он. – Я знаю, как упорно ты за это боролся, и уважаю твое упорство. Полагаю, что решение, к которому ты привел нас сегодня, надо как-то… отметить. Ты никогда не делал секрета из того, что был в свое время рабом на императорских обсидиановых рудниках. Теперь они закрываются. Мне сообщают, что там осталось всего трое рабов, дюжина стражников и сколько-то наемных смотрителей. Подумать только, что раньше там трудилось триста моих… – он осекся, – триста моих людей. Вот тебе хороший способ отпраздновать свое достижение: вернуться на место былой неволи и своими руками снять ошейники с последних рабов. Твою победу отпразднуют и здесь, и в новых процветающих городах, возникших между Колхари и Элламоном, Колхари и Аргини. Все они пришлют своих представителей, чтобы посмотреть, как ты завершишь свою великую миссию. Лучшего торжества в этот памятный день не придумаешь».

Когда твой враг улыбается, ты настораживаешься, но его капитуляцию, если это была она, следовало принять достойно. Понаторев в придворных интригах, я понимал, что наши с ним игры в каменных ульях Высокого Двора далеко еще не закончены. Что я думал о его предложении? Пышных церемоний я всегда избегал, хотя и понимал их значение. Предлагаемый обряд казался мне ребяческим, даже глупым, но если за успех с меня требовали такую цену, я был готов заплатить.

Я посмотрел на него… обдумал все с быстротой, которой от него же и научился… сказал:

«Хорошо, господин. Через неделю я отправлюсь в Фальты и исполню ваше желание». Приложил кулак ко лбу и поклонился.

Те, кто это видел, усмотрели в моем послушании знак триумфа – но тонкости и намеки в играх Высокого Двора распознать не так просто.

Я сам наблюдал за сборами моего каравана, ругаясь втайне, – это отрывало меня от более важных дел.

Гонцы скакали на юг и на север, приглашая на торжество избранных.

К отъезду я со своими помощниками умудрился приготовить для церемонии все, даже речь, которую императрица произносила в столице. Приглашения были разосланы, обещания получены, давление для получения других обещаний оказано – это означало, что сама церемония пройдет как по маслу наподобие всех прочих никому не нужных затей. Скучающие музыканты, съехавшиеся отовсюду сановники, нескончаемые речи, запоздавшее начало, некстати пошедший дождь, пир в завершение – все как на любом провинциальном празднестве.

Но я тебе хочу рассказать о том, что случилось за пределами этого пустого обряда.

В дороге я не особо беспокоился, зная, что хорошо сделал свою работу, и думал, каково будет снова увидеть двадцать шесть лет спустя рудник, бараки, поля вокруг – последние я видел разве что в спешке, путешествуя с севера на юг, с юга на север и помышляя о чем-то другом.

Я отношусь к тем, кто немедля следует путем своих мыслей. На утренней стоянке я велел караванщику оседлать мне коня и поехал вперед, желая хотя бы час провести наедине с картинами своего рабства. Вскоре оказалось, что это был верный шаг.

Крестьянин и две женщины, везшие телят в повозке с высокими грядками, заверили меня, что это и есть земли старого рудника. Я находил дороги там, где их раньше не было, кусты и деревья на месте прежних полей, видел холм и пруд, которых не помнил, видел хижины на пустом когда-то болоте. Единственная шахта, которая мне попалась, была закрыта еще тогда, а те, где мы трудились в поте лица, я вовсе не мог найти – лесом они заросли или их затопило? Не узнал я и длинную стену рабских бараков.

Навстречу мне вышла смотрительница, старая варварка в ошейнике – одна из тех, кого мне предстояло освободить. На мое дружеское приветствие она отмолчалась, но когда я назвался, стала очень приветлива. Горжик Освободитель? Да, она знает про церемонию, которая состоится сегодня. Всю неделю тут только о ней и толкуют. Старушка, разволновавшись, стучала кулаком по лбу и восхваляла императрицу, такую-рассякую владычицу нашу. Не хочу ли я войти и познакомиться с другими рабами? А она тем временем примет моего коня, принесет мне попить и поесть, сделает все, что я пожелаю.

Нет, сказал я. Мне хотелось лишь увидеть места, где я (как ей известно) пробыл в рабстве пять лет.

Тут, должно быть, многое изменилось, сказала женщина. Сама она провела здесь пятнадцать лет, а еще один раб – целых двадцать. Даже рудокопом успел поработать. Он, правда, сейчас отлучился, а третий здешний раб – юнец двадцати двух лет, ни на что не годный, на руднике неполные десять лет. Лучше мне поговорить со старшим, когда он придет. Стража и вольные? Эти сменяются каждые два-три года, и спрашивать их – зряшный труд, зато она готова рассказать все, что знает. Мой барак, по ее словам, давно снесли, и тот, где умер Варх, тоже. И следа не осталось. Она этого не видела, их сломали еще до нее. Может только показать, где они вроде бы стояли – вон там, на склоне, где теперь заросли шиповника и сумаха.