И он бросился к Бари; но благодаря своему изумлению они пропустили несколько секунд, и Бари несколько пришел в себя. Он ясно увидел, как они направлялись к нему через лужок – эти новые для него лесные чудовища. С воем он бросился от них в густую тень деревьев. Солнце уже почти зашло, и он забился в самую чащу еловой поросли невдалеке от ручья. Он дрожал при виде медведя и лося, но с настоящей опасностью впервые встретился только теперь. И она приближалась к нему! Он слышал, как трещали сучья под подошвами этих преследовавших его двуногих зверей; они издавали какие-то страшные звуки почти тут же, совсем близко, и вдруг, сам того не ожидая, Бари свалился в какую-то нору. Для него было страшно почувствовать, как почва вдруг выскользнула у него из-под ног, но он даже и не пикнул. В нем опять проснулся волк. Он заставил его во что бы то ни стало оставаться там, где он был, не двигаться, не издавать ни малейшего звука и даже, если понадобится, не дышать. Теперь уж голоса стали раздаваться прямо над ним; странные ноги топтались уже у самой норы, в которой он лежал. Немного высунувшись из своей засады, он мог рассмотреть одного из своих врагов. Это была Ива-Нипиза. Она стояла к нему так, что последний луч солнца бил ей прямо в лицо. Бари не мог оторвать от нее глаз. Несмотря на боль, он почувствовал какое-то странное очарование.

Затем девушка приставила к губам ладони и тонким, сострадательным голосом, в котором для его объятого ужасом сердца слышалось столько ласкового участия, стала его кликать:

– Щенок! Щенок! Щенок!..

А потом он услышал другой голос, и этот голос был уже далеко не так страшен, как многие из тех звуков, которые он уже слышал в лесу.

– Мы не найдем его, – сказал этот голос. – Он ушел умирать. Напрасно мы стреляли. Это скверно. Пойдем.

В том месте, где стоял Бари, когда в него выстрелили, Пьеро остановился и указал дочери на ветку березы, которая, точно ножом, была срезана пулей Нипизы. Тогда она поняла. Ветка, толщиною с палец, приняла выстрел на себя и тем спасла Бари от неминуемой смерти.

Она повернулась назад и снова закричала:

– Щенок! Щенок! Щенок!..

В ее глазах уже не светилась больше жажда охоты.

– Все равно он не поймет этого, – сказал Пьеро, продолжая идти по лугу. – Он дикарь, вероятно, от волчицы. Возможно, что он из своры Кумо, который всю прошлую зиму охотился здесь на волков.

– Но ведь он может издохнуть.

– Да, он, наверное, умрет.

Но Бари вовсе и не думал умирать. Он был слишком жизнеспособен, чтобы умереть от пули, которая прошла сквозь мягкие части его передней ноги. Он получил рану до кости, но самая кость осталась невредимой. Он подождал, когда взошла луна, и только тогда выполз из своей норы.

Его нога одеревенела; из нее перестала уже течь кровь, но сама ее плоть причиняла ему тяжелую боль. Летавшие у него перед самым носом совы уже не могли причинить ему вреда, так как, несмотря на то, что при малейшем движении он испытывал невыносимые мучения, он все-таки настойчиво делал резкие скачки то туда, то сюда и тем сбивал их с толку. Инстинктивно он чуял, что если уйдет из этой именно норы, то избежит опасности. И действительно, это послужило только к его благополучию, так как немного позже, раскачиваясь, точно пьяный, и что-то мурлыча себе под нос, тою же дорогой прошел дикобраз и тяжело бултыхнул сразу всем телом в эту нору. Останься в ней Бари еще несколько минут, и он весь был бы утыкан его иголками и на этот раз, конечно, должен был бы умереть.

И в другом отношении путешествие было для Бари полезно. Оно не давало его ране затвердевать, потому что рана эта была более болезненной, чем серьезной. Первую сотню ярдов он проковылял на трех ногах, а потом пришел к заключению, что можно уже ступать и на четвертую. С целую милю он прошел вдоль ручья. Всякий раз, как ветки кустарников задевали его за раненое место, это причиняло ему почти невыносимую боль, а когда по ней бороздили шипы, то вместо того, чтобы взвизгивать от страданий, он только глухо ворчал и крепко стискивал зубы.

Теперь, когда он уже больше не находился в норе дикобраза, оказалось, что выстрел Нипизы произвел на него совершенно обратное действие: вместо того чтобы скулить и мучиться от боли, он почуял, что в нем возмутилась каждая капля его волчьей крови. Страшная злоба наполнила его всего, но не против кого-нибудь в частности, а против всех и всего. Он чувствовал в себе ненависть. Это было совсем не то состояние духа, когда он дрался с совой. Теперь уже в нем вовсе не было собаки. Точно из рога изобилия, на него сразу свалилось столько испытаний, и все эти испытания, включая сюда и рану, пробудили в нем дикого, мстительного волка. Это была его первая ночь, когда он не спал, а путешествовал. Но на этот раз он вовсе не боялся, что кто-нибудь может напасть на него в темноте. Самые мрачные тени уже больше не пугали его. В нем произошла неумолимая борьба между волком и собакой, и волк оказался победителем. По временам он останавливался, чтобы зализать свою рану, и, зализывая ее, он злобно ворчал, точно чувствовал от нее личную обиду или точно она была живым существом. Если бы это подсмотрел или подслушал Пьеро, то он быстро понял бы, в чем дело, и сказал бы: «Пусть его околевает! Этого дьявола не выбьешь из него никакой дубиной!»

Часом позже, именно в таком расположении духа, Бари вышел из дремучего леса, по которому протекал ручей, в более открытые пространства, тянувшиеся вдоль невысокого горного хребта. Они представляли собою небольшую долину, на которой охотилась громадная белоснежная сова. Это был патриарх среди местных сов. Она была так стара, что едва видела перед собой все предметы. Поэтому она никогда не охотилась вместе с другими совами. Она не пряталась в темной хвое сосен или можжевельников и не летала бесшумно по ночам, готовая каждую минуту броситься на свою добычу. Ее зрение было настолько слабо, что с вершины сосны она не смогла бы увидеть даже кролика и приняла бы лисицу за мышь. Такая старая сова, умудренная за свою долгую жизнь тяжким опытом, могла охотиться только из засады. Поэтому она пряталась на земле, в траве, и целыми часами, не издавая ни малейшего звука и не шевеля перьями, выжидала с кошачьим терпением, когда подойдет к ней какой-нибудь маленький зверек, которого она могла бы съесть. Иногда она делала ошибки. Так, однажды она приняла рысь за кролика и в последовавшей затем борьбе лишилась своей ноги, так что когда днем спала, то висела на ветке вниз головой, вцепившись в нее другой ногой. Хромая, почти слепая и такая старая, что у нее даже вылезли перья на ушах, она все-таки сохранила в себе гигантскую силу, и когда была зла, то щелканье ее клюва было слышно за двадцать шагов.

Целых три ночи ей не везло по части добычи, и в эту ночь она была положительно в этом несчастлива. Мимо нее проходили два кролика, и на обоих она сделала нападение из своей засады. Первый удрал от нее безнадежно; второй оставил у нее в клюве свою шерсть и тоже удрал.

Она была страшно голодна, и когда к ней стал приближаться Бари, то она решила выместить на нем все свои неудачи. Но если бы Бари сам заметил ее под темным кустарником и понял, что сова готовится броситься на него из своей засады, то и тогда он едва ли бы изменил свое направление, потому что в нем самом взбунтовалась его кровь. Он сам желал подраться с кем-нибудь, но только на равных условиях. Точно сквозь туман, очень неотчетливо сова увидела, как он шел по долине и наконец поравнялся с местом ее засады. Она насторожилась. Ощетинив свои перья, она стала похожей на громадный шар. Ее почти слепые глаза засветились, как две голубоватые искры огня. Футах в десяти от нее Бари остановился, чтобы зализать свою рану. Сова затаила дыхание и стала поджидать. Бари снова двинулся в путь, и когда проходил уже мимо нее, то со страшным громом своих могучих крыльев она бросилась на него, как стрела.