– Двадцать второе ноября, – наконец многозначительно сказал он, взглянув на часы.

– А, да, уже двадцать второе, – поддакнула я рассеянно.

– Дата, которая изменила судьбы мира и повлияла на всю мою жизнь, – в темноте его красивый голос звучал патетично.

Теребя одежду, перебирая волосы, будто какой-то двоечник, я стала мучительно вспоминать, что же такого могло произойти в этот день, пока Чиччо, сделав педагогическую паузу, не раскрыл передо мной карты:

– Тысяча девятьсот шестьдесят третий год, двенадцать тридцать дня, Даллас, Техас. Лимузин с президентом Соединенных Штатов Америки Джоном Кеннеди, его женой и супругами Конноли притормаживает на повороте, и, – Чиччо наглядно уменьшил скорость на своей каракатице, – раздаются выстрелы.

– Эй, смотри на дорогу, – одернула я его. Ужасная история, конечно, – передо мной промелькнул образ вспыхнувшей головы президента и прекрасной Жаклин в розовом, быстро ползущей назад по кузову, – но какое отношение она могла иметь к Чиччо?

Вообще, если уж умирать, то лучше это делать именно в ноябре. «Nŏvembĕr», то есть девятый, – это месяц, когда жизнь прячется, как улитка в панцирь. После богатого урожайного октября на хилый свет выходит только угасание. Уползают спать черепахи и змеи, зарываются в норки сурки, прячутся в расщелинах скал ящерицы, насекомые перед тем, как исчезнуть, откладывают яйца в надежде на вечную жизнь, ледяной дождь хлещет по трупам листьев, хотя некоторые из последних сил еще цепляются черенками за древесную лимфу. Тьма правит миром, влажный мрак опутывает природу, и люди зажигают огни, чтобы отпугнуть волков. Однако эта девятка символизирует собой и некое рождение, задуманное еще в марте. Именно в эти дни Ферония, богиня-волчица и целительница, в тиши сумерек выводит из подземелья рабов и заключенных. А души, вышедшие из тел в ноябре, наверное, почти не ощущают преград к свободе, – ведь скорее всего именно она, зачатая под весеннее равноденствие, созревшая под летним бесстыдным солнцем, вкусившая от осеннего урожая, рождается в эти дни смерти.

Ночная влажность ползла по фасадам, бурная, мутная река карабкалась все выше. Поднимались подземные воды и внутри меня, а при мысли об имени, которое, несмотря на запрет, норовило прикоснуться к губам, все саднило и екало.

Мы взобрались на Монте Марио, и Чиччо выключил мотор. В темноте его рассказ начал светиться издалека, как живые картины, как изображение в шарике. Из недосягаемой стереоскопической глубины трехмерно улыбался семилетний Чичетто.

В тот день его разбудили в пять утра, а уже в семь они с отцом колесили по дорогам. Правда, чем ближе они оказывались к цели, тем трудней было сравнивать их движение с полетом. Скорей оно напоминало топтание черепахи, натыкающейся на панцири впереди идущих или вдруг меняющих направление сестер. Экономический бум. Бум! И машина разбита всмятку. И хорошо, если только она. За время своих частых поездок в столицу отцу уже несколько раз пришлось откликаться на поиски врача. Один раз он даже констатировал смерть.

Было около двух, когда перед ними выросли краснокирпичные стены с башнями. Холодное безресничное солнце смотрело в зрачки. Слева от ворот на необъятной площади громоздился сахарно-белый церковный фасад, уставленный гигантскими фигурами. Мчалось несметное количество машин. Ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, во всех направлениях шныряли люди.

В небольшой траттории из горящего от араббьяты[87] рта отца вырвались сетования: уже полчаса, как он должен был бы сидеть в конференц-зале. Эти торжественные слова еще больше уверили Чиччо в том, что его папи́но является частью или даже центром чего-то необычайно важного. После конференции, где с восхищавшим отцовских коллег терпением он рассматривал картинки в книге Отважные мореплаватели, они зашли в больницу неподалеку. Чиччо мастерил самолетики из ненужной бумаги, пока вместе с другими врачами отец ходил по палатам. Все-таки, несмотря на гордость за него, Чиччо не был уверен, что тоже будет медиком. Пожалуй, ему все же больше подходила роль капитана или сыщика, вроде Шерлока Холмса, и он пристально оглядел комнату, где его оставили вместе с симпатичной секретаршей. Ее полногубое лицо с волнистой геометрической стрижкой и клипсами-ракушками на полных мочках увесисто склоняло его выбор в сторону капитана. На стене висел календарь, и под двадцать вторым ноября было напечатано мелким шрифтом противоречивое: «Кто все отрицает, во всем сознается». Темнело. Секретарша торопилась домой. «Завтра придешь? Поможешь работать, а то столько макулатуры накопилось», – лукаво наклонилась она, чтобы чмокнуть его в щеку, и бархатистый запах роз, закрывающих на ночь лепестки, донесся на мгновение от ее смуглой шеи и ключиц. В этом городе время бежало так быстро, и все-таки все успевали выказать ему свою любовь. «Конечно», – попытался он окрасить свой восторг в тона достоинства, и мысль о возвращении домой показалась ему просто невыносимой.

В сторону гостиницы ехали в сопровождении отцовских коллег, снова пробиваясь через густое варево из ракообразных машин. На освещенной площади с непомерным полуразрушенным кирпичным зданием и фонтаном, где обнимались с животными и птицами голые девушки из бронзы, пришлось прокрутиться два раза, пока не вырулили на прямую улицу. Вдали она замыкалась огромным, белым, словно праздничный торт со взбитыми сливками, зданием. «Могила неизвестного солдата», – пояснил отец, уловив краем глаза его изумленный взгляд.

«Неизвестного? Но как же его нашли? И почему неизвестному сделали такую огромную могилу?» – не решался спросить Чичетто. Как-то на кладбище он увидел заросшие травой плиты. Буквы почти стерлись, и мама сказала, что это могилы неизвестных. Если в этом городе неизвестным возводили такие памятники, то что же ждало отважных мореплавателей и великих сыщиков? «А почему он умер? Его убили?» – не вытерпел наконец он, как вдруг отец резко затормозил перед остановившейся впереди машиной приятеля. Кто-то гуднул в клаксон, и через секунду уже вся улица вызванивала разные ритмы. Вставшие автобусы распахивали двери. Из машин выходили люди. «Что, авария?» – прокричал отец подошедшим друзьям.

Из окна Чиччо видел людей, выбегающих из магазинов. «Наверное, снова началась война, – мысли проползли гусеницами, закрутились жгутом. – Значит, отец пойдет на фронт врачом, мать – сестрой милосердия, а он останется сиротой. Тогда ему уже ничего не останется делать, как сесть на первый попавшийся корабль и стать юнгой. Убегая от врага, секретарша с волнистой стрижкой упадет в море, и он спасет ее».

В это мгновение лицо отца сделалось бледным, он прижал руку ко рту, как будто старался преградить путь крику. В ушах гудело, но даже среди этой свистопляски Чиччо различил нарастающую волну звука «э»: «Кеннеди». «Джон Кеннеди». Время от времени волна прерывалась щелчками: «Джек, Джек, Джек». «Папа, – выскочил из машины Чиччо и бросился к отцу. – Не уходи, или я пойду с тобой». Обняв ноги отца, он смотрел на белевшую вдалеке гигантскую могилу, где покоился никому не известный солдат.