она надеялась, что под сари этого не видно. К страху добавилось чувство отвращения к самой себе. Это была ее разборка, а она втянула в смертельно опасную историю еще трех женщин, в том числе Кхуши, жизнь которой так наивно мечтала улучшить. И вот теперь, вместо того чтобы ее осчастливить, она сделала все, чтобы дети Кхуши остались сиротами. Салони была права, когда сказала: «У твоих идей могут быть последствия, которые ты даже представить себе не способна заранее».

– С чего бы вдруг мне молиться?

Пульс у Гиты зашкаливал, но она постаралась говорить с полнейшей невозмутимостью:

– Убить женщину на Дивали – плохая примета, потому что она может вернуться в облике…

– Чурел, – договорил за нее Бада-Бхай, содрогнувшись.

Гита представила, как у него в голове тревожно замигала лампочка внезапного озарения. Бада-Бхай в ужасе уставился на Кхуши.

– Это касается только женщин, которые умерли беременными, – сказал Рамеш. Тряпка у него на лодыжке промокла, и он отбросил ее, выругавшись себе под нос.

– Это касается всех женщин, которые умерли не от естественных причин. А это, – Гита кивнула на пистолет у бутлегера в руке, – определенно нельзя назвать естественной причиной.

Бада-Бхай обвел их всех стволом:

– Кто-нибудь из вас беременна?

– Она точно нет, – кивнул Рамеш на Гиту. – Хотя, видит Рама, я старался как мог.

– Откуда ты знаешь, что нет?

– Потому что у нас не было де… Ой! – Лицо Рамеша скривилось от боли и злости. Забыв о раненой ноге, он только что шагнул к Гите и с размаху ударил ее по лицу тыльной стороной ладони.

Голова Гиты дернулась вправо. Ее не били уже пять лет, и она успела забыть, насколько это унизительно, хотя и боль тоже была заметным побочным эффектом. На глаза сразу навернулись слезы, во рту появился привкус крови. А когда она выпрямилась, Рамеш врезал ей кулаком в живот. У Гиты потемнело перед глазами, ее стул качнулся назад на двух ножках. Из легких выбило весь воздух. Она попыталась вдохнуть – и не смогла. Внутри все свело судорогой, голова закружилась.

Салони охнула.

– Сраный ублюдок, – процедила она.

– Это не отменяет… – начала Гита и захрипела. Живот болел ужасно, но теперь она уже опять могла дышать. – Это не отменяет того факта, что ты мог убить на Дивали женщину из низшей касты, – кивнула Гита на Кхуши. – Она тоже может превратиться в чурел.

– Из низшей касты? – повторил Бада-Бхай. – Почему из низшей касты? Как ее зовут?

– Кхуши Балмики.

Рамеш выругался.

Бада-Бхай вытаращил глаза:

– Она хариджан?! Не похожа ведь!

– Тем не менее. Она далит, – сказала Фарах.

Би-Би посмотрел на свои руки с тем же выражением, с каким смотрел на пистолет, после того как случайно выстрелил в Рамеша. Затем он в ярости повернулся к Салони:

– Но она вошла в дом! Она же здесь все осквернила!

– Ты не оставил ей выбора.

– Я к ней прикасался!

– И ты съел ее бунди-ладу, – кивнула Салони.

Бада-Бхай ударил Салони таким скупым и точно рассчитанным движением, что Гита не сразу поняла, что произошло. А потом на щеке Салони проступил багровый отпечаток его руки, и она открыла рот от неожиданности. Салони, как догадалась Гита, не били с детства.

Бада-Бхай тем временем сгреб растрепавшийся пучок волос Гиты и дернул ее голову назад.

– Ты нарочно не сказала мне, кто она такая?! – рявкнул он ей в лицо. – Чтобы опять меня поиметь?!

– Я… я не успела сказать, – солгала Гита. – Клянусь! Я была так напугана, что не могла соображать. Пожалуйста, отпусти!

Он отпустил ее волосы со свирепым рычанием, а Гита похолодела от страха. Этот человек определенно имел склонность к насилию, которую она по глупости с самого начала не приняла в расчет. Сейчас его темперамент проявился в полную мощь, лицо так исказилось, что Гита уже не узнавала обычно расслабленную линию челюсти и бровей.

– Каждая из вас, паршивые суки, сегодня испортила мне вечер – своим нытьем, своими фокусами, своим враньем. И Рамеш был прав: я позволил собой манипулировать. Но больше не позволю. Вам кажется, всё, что здесь происходит, – дурацкий розыгрыш? – Гита молчала, и он дал ей пощечину, завопив: – Отвечай мне!

Пощечина оказалась не настолько сильной, как те, что она получала от Рамеша, но гораздо ощутимее подзатыльника, почти снисходительного, отеческого, который Би-Би влепил ей чуть раньше, и Гита содрогнулась от ужаса. Она боялась смерти, конечно, но это была отдаленная угроза, отложенный страх. Более актуальной проблемой для нее сейчас была боль. Она долгое время жила, не подвергаясь такого рода физическим страданиям, и столь живое напоминание о них вызвало у нее шок. Ей хотелось не поддаваться слабости, хотелось разозлиться, но вместо этого она чувствовала себя беспомощной и напуганной.

Воспоминания о жизни с Рамешем обрушились на нее лавиной, похоронили под собой, отняли возможность дышать. Она отчетливо вспомнила годы брака. Ту поездку в Ахмадабад, когда Рамеш весь день не разрешал ей сходить в туалет. Ту ночь, когда она проснулась от того, что он ее душил. Как он заставлял ее держаться на шаг позади него и смотреть в землю, если они куда-то шли вместе. Как однажды в разгар сезона дождей выгнал ее из дома, и ей пришлось спать на мокром бетонном крыльце под дверью. Как проявлял ровно столько заботы, чтобы всегда поддерживать в ней надежду на лучшее. Вспомнила, насколько было проще подчиниться, чем дать отпор, и как она злилась на себя за то, что вела себя неправильно, потому что в противном случае он на нее не сердился бы. Перед тем как полностью подчинить Гиту своей воле, Рамеш дождался, пока все, кто ее любил, ушли из ее жизни. А потом он заставил ее поверить в то, что она именно такая, какой он ее видит: жалкая, никчемная, глупая, некрасивая, нелюбимая и недостойная любви.

– Нет, – прошептала Гита с полными слез глазами, – я не думаю, что это розыгрыш. Пожалуйста, не надо…

«Если все закончится настолько плохо, как я ожидаю, – мелькнула мысль, – остается надеяться, что Салони не будет переживать из-за меня, как из-за Руни, и станет вспоминать только детские годы, когда мы были не просто в одной команде, а одним игроком».

– Я осквернен! – брызгая слюной, заорал Бада-Бхай ей в лицо. Он наклонился к ней так близко, что она видела, как у него под левым глазом бьется жилка в нервном тике. И это биение отмеряло, как часы, мгновения жизни, оставшиеся у нее. – На весь новый год осквернен, на всю жизнь! Ясно, что тебе наплевать на свою карму, если ты приглашаешь мусульман и чухру[172] в свой дом. Но тут есть, мать твою, приличные индусы, мать их! – Он дважды хрустнул пальцами. – Ты меня кем считаешь? Идиотом? Если я верю в легенды о чурел, это значит, что я