— Прости, мама. — Он тихонько присел на край кровати.

— Ох, нет, Артур! — запротестовала она. — Не тут, милый мой, я не переношу, когда кто-нибудь садится на кровать, особенно при такой головной боли. Она так меня мучает!

Он снова встал, немного покраснев.

— Прости, мама, — сказал он снова. Он поставил себя мысленно на её место и решил не обижаться на неё. Ведь это его мать. Из подсознательных глубин памяти вынырнуло воспоминание о её ласках в детстве, туманное представление о том, как она наклонялась к нему, и кружева её капота нависали над ним, окутывая и защищая его. Растроганный этим воспоминанием, жаждая её материнской ласки, Артур сказал прерывающимся голосом:

— Мама, можно мне поговорить с тобой?

Она недовольно посмотрела на него:

— У меня такая головная боль!

— Я недолго… Мне нужен твой совет.

— Нет, нет, Артур, — возразила она, закрыв глаза, словно испуганная его стремительностью. — Право, не могу. В другой раз, быть может. Право, у меня ужасно болит голова.

Артур молча отступил назад, выражение его лица резко изменилось.

— Как ты думаешь, Артур, — продолжала его мать, не открывая глаз, — отчего это у меня постоянно такие мигрени? Я думаю, не из-за пушечной ли стрельбы во Франции? Знаешь, ведь в воздухе происходят колебания. Конечно, слышать стрельбу я не могу, что совершенно понятно, но мне пришла мысль, что колебания воздуха могут вызвать такие явления. Конечно, этим нельзя объяснить мою боль в спине, а она меня в последнее время тоже очень мучает. Скажи, Артур, как ты думаешь, может пушечная пальба иметь какое-нибудь влияние?

— Не знаю, мама, — ответил, он глухо и помолчал, стараясь овладеть собой. — Я думаю, вряд ли это может повлиять на твою спину.

— Да, знаешь ли, на спину я не особенно жалуюсь. Мазь которую мне дал доктор Льюис, помогает замечательно. Я прочла рецепт. Аконит, беладонна и хлороформ, три смертельных яда. Не странно ли, что яд так полезен при наружном употреблении?.. Но о чём я говорила? Ах да, о вибрациях. Я только на днях читала в газете, что ими объясняют сильный дождь, который лил недавно. Это как будто подтверждает моё мнение, и доктор Льюис говорит, что существует одно совершенно определённое состояние, которое называется «пушечной головной болью». Разумеется, основная причина всего — нервное истощение. Это моё вечное горе, Артур, милый, — сильнейшее переутомление нервов!

— Да, мама, — согласился он тихо.

После новой недолгой паузы Гарриэт снова заговорила. С полчаса она описывала свои ощущения, потом вдруг подняла руку к голове и попросила Артура уйти, так как он её утомляет. Он молча повиновался. Четверть часа спустя, идя обратно коридором, он услышал её громкий храп.

Дни шли, и в душе Артура росло сознание, что он одинок со своим горем, отрезан от других людей, чуть ли не отвержен ими. Инстинктивно он начал сужать сферу своей деятельности. Он выходил только на работу и даже там ловил на себе странные взгляды Армстронга, Гудспета и некоторых рабочих. На улицах, когда он шёл в «Нептун» и обратно, ему часто кричали вслед оскорбительные слова. Раздор с отцом стал всем известен, и это приписывалось его отказу вступить в армию. Баррас без колебаний публично высказывал свои взгляды: его твёрдому патриотизму рукоплескали со всех сторон; все находили прекрасным то, что он не позволял естественному родительскому чувству восторжествовать над сознанием долга в годину великого народного бедствия. Артура парализовала мысль, что весь город следит за борьбой между ним и отцом.

В феврале положение все ухудшалось и ухудшалось, а в середине марта начал свою деятельность Слискэйльский Трибунал. Он состоял из пяти членов, — Джемса Ремеджа, владельца мануфактурного магазина Бэйтса, старика Мэрчисона, его преподобия Иноха Лоу из церкви на Нью-Бетель-стрит и Ричарда Барраса, который был единогласно избран председателем. Кроме этих пяти, в Трибунале заседал в качестве постоянного эксперта представитель военных властей, капитан Дуглас из Тайнкаслских казарм. Раттер, секретарь слискэйльского городского управления, исполнял также обязанности секретаря Трибунала.

С болезненно-напряжённым интересом следил Артур за первыми действиями Трибунала. Он не долго сомневался в его суровости: одному за другим Трибунал отказывал в освобождении от призыва. Дуглас вёл себя настоящим самодержцем. У него была манера надменно и дерзко оглядывать являвшихся, затем поднимать глаза и объявлять коротко:

— Этот человек мне нужен.

Ремеджа и отца Артура распирал необузданный патриотизм. С остальными мало считались. Трибунал взял весьма жёсткую линию. Он считал, что если человек возражает против строевой службы, то только от таковой он и может его освободить. Но строевая служба оказывалась наилучшим выходом, так как отказавшемуся от неё грозила тюрьма.

Чем дальше, тем больше росло страстное негодование Артура на произвольные действия Трибунала. Бледный, подавленный, смотрел он на отца, возвращавшегося оттуда, где он творил суд над людьми. Баррас же неизменно был в приподнятом настроении и, в назидание Артуру, часто рассказывал тёте Кэрри наиболее интересные случаи из практики Трибунала. В последний день марта Баррас вернулся домой, опоздав к чаю, в ещё большем, чем всегда, приливе воодушевления.

Демонстративно не замечая Артура, он сел за стол и положил себе на тарелку щедрую порцию горячих гренок с маслом. Затем начал разговор, описывая случай, который больше всего занимал его сегодня: молодой студент богословского факультета требовал освобождения по религиозным мотивам.

— Знаете, каков был первый вопрос Ремеджа? — сказал он с полным ртом, пережёвывая тартинки. — Он спросил у этого малого, принимал ли он когда-нибудь в жизни ванну. — Баррас перестал жевать, чтобы победоносно рассмеяться. — Но Дуглас придумал ещё лучше. Дуглас посмотрел на меня искоса, потом как заорёт на него: «А вам известно, что тот, кто отказывается выполнять свой военный долг, подлежит расстрелу?». Это попало в точку. Вам надо было видеть, как он съёжился! И согласился идти в армию. Через три месяца будет во Франции. — Баррас опять захохотал.

На этот раз Артур не выдержал. Он вскочил из-за стола, даже губы у него побелели.

— Вы находите это забавным, да? Вам приятно сознавать, что вы против его воли вложили человеку в руки винтовку? Вы довольны, что принудили его пойти и стрелять, убивать, лишать жизни кого-то во Франции. «Убивай — или будешь убит!» Какой славный лозунг! Вам бы следовало дать вышить его на знамени и повесить над вашим местом в Трибунале! Он вам подходит. Говорю вам, это для вас подходящий лозунг! Но если вы не имеете никакого уважения к человеческой жизни, то у меня оно есть. Меня вы не запугаете и не заставите идти убивать. Не заставите, нет!

Артур умолк, тяжело дыша. С безнадёжным жестом он отвернулся и направился к двери, но Баррас остановил его.

— Погоди минутку, — сказал он. — У меня с тобой будет разговор.

Пауза.