Софья видела, что многих это спокойствие обманывало: они, толком не разобравшись ни в работе Маликова, ни в докладе Кента, все еще были уверены, что Маликов без труда разобьет «вундеркинда». И когда Кент замолчал, все ждали, что скажет Маликов. А тот, поднявшись, неторопливо завинтил колпачок авторучки, внимательно оглядел притихший зал, слегка улыбнулся, поняв, чего ждут от него, и сказал:

— Кое-что я мог бы возразить, но все это мелочи, сути дела не меняющие. А суть дела такова: опровергать мне нечего. — Он поднял руку, останавливая нарастающий шум. — Признаться, я никак не ожидал, что к нашей работе можно сделать столь значительные поправки. Ну что ж, это будет действительно хорошим уроком — и для меня, и, надеюсь, для других. Надо быть глупцом, чтобы отмахиваться от очевидных истин. А в данном случае истина совершенно очевидна: мы действительно не умеем пользоваться вычислительной техникой, и нам многому нужно учиться. Не берусь говорить за других, но что касается меня… Отныне, Иннокентий Дмитриевич, — он повернулся к Кенту, — я ваш сторонник и, если хотите, ученик. Вашу руку, — и Маликов несколько театральным жестом протянул Кенту руку.

(Он всегда был немножко актером, но слово свое сдержал. И какие бы баталии ни возникали потом, Маликов неизменно был на стороне Кента и Софьи.)

Это была победа уже настоящая. Зал обескураженно молчал. Куликов, улыбаясь, спросил:

— Есть вопросы к Иннокентию Дмитриевичу?

И тогда встал Абросимов (после столкновения в кабинете Куликова он с Кентом не разговаривал и даже не здоровался).

— Есть вопросу. Все это… м-м… эффектно, то, что продемонстрировали нам товарищи из вычислительной лаборатории. Но мне интересно: во что обошлась эта демонстрация? Это первое. Второе — могут ли подобные расчеты проводиться по каждой теме?

— Пока нет — это второе, товарищ Абросимов, — ответил Кент. — Расчеты по теме Маликова заняли триста двадцать шесть часов машинного времени — это первое, товарищ Абросимов. К сожалению то, что мы сделали, это, так сказать, выставочный экземпляр. И сделано это было прежде всего для того, чтобы убедить всех, и вас тоже, товарищ Абросимов, что машина вещь весьма серьезная, способная на многое, но лишь при условии серьезного отношения к ней. В частности, не такого отношения, как у вас, товарищ Абросимов. Не далее как три месяца назад вы громогласно возмущались тем, что я, мальчишка, позволил себе кое-что изменить в ваших непродуманных данных, которые вы небрежно бросили на машину: пусть работает, авось и сосчитает что-нибудь дельное… Но мы не намерены работать «на авось», о чем я многим из вас говорил и прежде, когда вы заявляли мне, что вам лучше знать, что считать…

Это прозвучало слишком уж резко, и Куликов поспешно вмешался:

— Кто старое помянет, тому глаз вон, Иннокентий Дмитриевич. В общем, товарищи, я думаю, пока все более или менее ясно. Вы сами могли убедиться, что прислушиваться к советам Иннокентия Дмитриевича… и следовать им — в этом что-то есть, не так ли? А потому я надеюсь, что впредь жалобы на него если и не прекратятся совсем, — чего я весьма желал бы, — но хотя бы сведутся к минимуму…

21

За окном раздался разбойничий свист. Софья Михайловна неохотно встала, выглянула, уже зная, что свистеть могла только Марина. Лет десять назад Кент в шутку показал ей, как это делается, и Марина тут же усвоила «урок». И точно — стояла внизу ее ненаглядная доченька росту сто семьдесят четыре плюс девять каблук, итого ровнехонько шесть футов, в короткой замшевой юбке с резным волнистым подолом и расстегнутой кофте.

— Ма, — быстро сказала Марина, не дожидаясь недовольных слов матери, — к тебе можно?

— Нет, — сказала Софья Михайловна.

— Ну ма-а… — протянула Марина, сделав виноватое лицо.

— Что случилось?

— Да ничего…

— Ладно, иди, — сдалась Софья Михайловна и прошла к двери, отперла ее, снова села в кресло.

Марина после школы не захотела ехать в Москву и поступила в единственный институт, имеющийся в Долинске, — точнее, на его вечернее отделение, где преподавал Кент. При первом объяснении Марина легкомысленно объявила матери:

— А мне не хочется уезжать от тебя.

— Ладно врать-то, — с досадой сказала Софья Михайловна.

— А чего? — попыталась возмутиться Марина, но, взглянув на мать, опустила голову.

Софья Михайловна молчала, не зная, что сказать дочери. Все-таки решилась:

— Дело твое, конечно. Но если это из-за Кента…

— То что? — вскинула голову Марина.

— Да ничего… — Софья Михайловна поняла, что разубеждать дочь бесполезно. — Делай как хочешь.

Она и сама не знала, нужно ли отговаривать Марину. Тогда еще ничего не было ясно. Разве что интуиция подсказывала — добром это не кончится. А что «это», Софья Михайловна и сама не могла определить. Ведь Кент тогда был еще с ними, Шанталь он не знал, а Наталья… Ну, тут все было более или менее ясно. Даже Марине.

Недолго подумав, Софья Михайловна почти успокоилась. В решении Марины была своя логика. Действительно, если уж она тоже решила заниматься АСУ, о чем Марина объявила решительно, зачем ехать в Москву, когда учителя под боком? Вот только осталось подозрение, что логика у Марины была совсем другая…

Права оказалась Софья Михайловна. Марина стала работать в отделе Кента, по вечерам училась, много занималась самостоятельно — такой прыти от дочери она и не ожидала, — и уже через год Кент перевел ее в инженеры, отмахнувшись от робкого сомнения Софьи Михайловны, а не будет ли это понято превратно, кому же в институте неизвестно, в каких они отношениях…

— А плевать мне, как это будет понято, — грубо сказал Кент, он в то время часто бывал в раздражении. — Я-то знаю, как она может работать…

А потом… Узнав о женитьбе Кента и предстоящем его переезде в Москву, Марина впала в истерику. Кент, не удосужившись предупредить Софью Михайловну, сказал об этом в субботу за обедом — он уже с месяц жил у них.

— Вы что, уже расписались? — подавленно спросила Софья Михайловна.

— Нет еще.

— А когда?

Кент пожал плечами:

— Да какое это имеет значение?

Марина, в бешенстве глядя на Кента, отшвырнула вилку и, опрокинув стул, выбежала в спальню. Софья Михайловна отправилась за ней. Марина уткнулась лицом в подушку, давилась слезами, вцепившись руками в ребра кровати. Софья Михайловна тронула ее за плечо, но Марина резко дернулась:

— Господи, да уйди ты, мама!

Пришлось уйти.

— Что это с ней? — тихо спросил Кент.

— Трудно догадаться? — с раздражением отозвалась Софья Михайловна. — Ты бы хоть мне сначала сказал.

— Ревнует, что ли? — ненужно спросил Кент.

— А если и так? Ей же девятнадцать лет, Кент. Из них девять, чуть ли не