Цифры эти использовались в психологической борьбе за души и ума интеллигенции. Так, известный американский историк-советолог С. Коэн со ссылкой на не менее известного Р. Конквеста (его книга «Большой террор» была несколько раз издана и в СССР, и в СНГ) пишет: «К концу 1939 г. число заключенных в тюрьмах и отдельных концентрационных лагерях выросло до 9 млн. человек». В действительности на январь 1940 г. во всех местах заключения в СССР находилось 1850258 заключенных. То есть, Конквест и Коэн преувеличивают реальные размеры в 5 раз. Зачем?

А затем, что со времени хрущевской эпохи тема репрессий стала главной в психологической войне (концепция которой была развита как часть «холодной войны»). Стремительный процесс десталинизации не только привел к беспорядкам внутри страны, но и положил начало идеологической изоляции советского режима. Одновременно и страны, сохранявшие сталинистскую государственную модель управления (Китай, Албания), отшатнулись от «советских ревизионистов».

Дезинформация – как известно – одно из лучших орудий в психологической войне. Святая уверенность в том, что уважаемые люди не могут врать, что написанное имеет научную доказательную базу, что зарубежные доброхоты желают только добра заблудшим душам, что информация передается с благой целью, затмила мозги отечественным интеллектуалам настолько, что они были готовы верить абсолютно всему, что порочило строй и находилось в противоречии с официальной доктриной. А когда данных не хватало – просто сами выдумывали нужные цифры. Диссидент Рой Медведев писал: «В 1937–1938 гг., по моим подсчетам, было репрессировано от 5 до 7 миллионов человек… Большинство арестованных в 1937–1938 гг. оказалось в исправительно- трудовых лагерях, густая сеть которых покрыла всю страну». На деле же численность заключенных в лагерях, «покрывших страну густой сетью» (всего было 52 лагеря), за 1937 г. увеличилась на 175 486 человек, в том числе осужденных по 58 статье на 80 598 человек. В 1938 г. число заключенных в лагеря подскочило на 319 тысяч – из них осужденных за контрреволюционный преступления – на 169108 (147). И таких искажений десятки, но именно они создавали картину мира для образованного человека в СССР.

Впервые обнародовать подноготную советского строя выпало на долю писателя А. Солженицына, который стал пророком движения инакомыслящих. А. Ахматова говорила о первой книге писателя из жизни зеков «Один день Ивана Денисовича»: «Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза» (148). Именно Солженицын как бы восстановил (в основном, по устным свидетельствам очевидцев) историю сообщества заключенных сталинских лагерей. «В определенном смысле его труд можно сравнить с первыми мореходными картами: при всей неточности и легендарности тех или иных конкретных сведений исследование Солженицына превратило историю ГУЛАГа в реальное, интеллектуально постигаемое пространство, в факт мировой истории» (149).

Карта воистину легендарная, получившая статус едва ли не Библии. Но когда мы, например, узнаем, что за весь период репрессий, с двадцатых по пятидесятые годы, в СССР было вынесено несколько менее семисот тысяч смертных приговоров по политическим мотивам, то возникает закономерное недоумение: для чего Солженицыну и его апологетам нужно завышать эту и без того чудовищную цифру?

За Солженицыным изобличать сталинизм кинулись и другие. К. Чуковский, 1962 год: «Откуда-то появилась у меня на столе ужасная книга: Иванов-Разумник “Тюрьмы и ссылки” – страшный обвинительный акт против Сталина, Ежова и их подручных: поход против интеллигенции. Вся эта мразь хотела искоренить интеллигенцию, ненавидела всех самостоятельно думающих, не понимая, что интеллигенция сильнее их всех, ибо, если из миллиона ими замученных из их лап ускользнет один, этот один проклянет их навеки веков, и его приговор будет признан всем человечеством» (150).

Итак, в центре внимания снова мы, любимые: «Мы 3 часа – или больше – нежились вместе с А.А. Солдатовым на солнце и вели ленивый разговор. Говоря о сталинских временах… Тут Солд. говорит:

– Особенно пострадали партийцы.

И, конечно, это не верно: особенно пострадали интеллигенты. Из писателей: Бенедикт Лившиц, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Гумилев, Мирский, Копелев, Солженицын, Добычин, Зощенко, Ахматова, Эйхлер, Заболоцкий, Бабель, Мих. Кольцов, Ал. Введенский, Хармс, Васильева, Бруно Ясенский, Пильняк, Ел. Тагер» (151). Запальчивость Чуковского легко объяснима, достаточно вспомнить трагическую судьбу его зятя. Да и множество убиенных литераторов он знал лично. Чуковский хочет разграничить, мол, интеллигенция это одно, а правители совсем другое, и вместе они не будут. Это не так.

В ходе политических репрессий второй половины 1930-х годов самые большие жертвы понес «правящий слой», то есть работники управления, партийного и государственного аппарата, и примкнувшая к ним интеллектуальная элита. За 1934–1941 годы численность заключенных с высшим образованием подскочила в лагерях ГУЛАГа в восемь раз, но это не только классическая интеллигенция, а весь управленческий аппарат. Необходимо понимать: правящий слой – это единое целое. Объединенное общей целью эксплуатации народа.

Травматический шок, прожитый интеллигенцией в 1930-х годах, безусловно, навсегда запечатлелся в ее памяти. «Они вонзили свое шило в самое горло», – как описал эту боль В. Ерофеев. Советы жестоко обидели миллионы людей – десятки миллионов смяли их.

В наших кругах принято много говорить о свободе духа, слова, собраний и т. п. Свободой дорожат, ее воспевают. Свобода воспринимается как однозначное благо. Русская дореволюционная мысль «свободу» тесно увязывала с социалистической идеей. Великий А. Герцен в своих великолепных воспоминаниях «Былое и думы» настаивает: «Одна вещь узнана нами и не искоренится из сознания грядущих поколений – это то, что разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма».

Распределительное начало социализма умозрительно приветствовалось, но на практике интеллигенция слабо представляла, как уравнительное распределение народных богатств может быть применимо к ней – людям индивидуального воспитания, индивидуального труда. Философ С. Булгаков в статье «Душа интеллигенции» отмечал это несоответствие: «Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к возможной соборности человеческого существования, по своему укладу представляет собою нечто антисоборное, анти-коллективистическое, ибо несет в себе разъединяющее начало героического самоутверждения… При всем своем стремлении к демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность сословного аристократизма, надменно противопоставляющая себя «обывателям». Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости, и пренебрежение к инакомыслящим, и этот отвлеченный догматизм, в который отливается здесь всякое учение…». Главное – свергнуть режим, а там идеалы справедливости сами собой наведут порядок.

Интеллигенция забыла ту простую мысль, что государство существует не ради того, чтобы создать на земле рай, а чтобы не наступил ад. После революции известный белоэмигрантский публицист И. Солоневич, описывая эту преступную близорукость, писал «Было очень трудно доказать читателям Чернышевского, Добролюбова… и Милюкова тот совершенно очевидный факт, что ежели монархия отступит, то их, этих читателей, съедят…» (1) Каким же образом полностью отрицающему «свободу» в либеральном понимании этого слова большевистскому режиму удалось склонить интеллигенцию к плодотворному сотрудничеству с тоталитарным строем? Только ли кнут репрессий тому причиной, или имелся еще и пряник, а если был, то в чьих зубах оказался и почему?