– Я так не думаю. – Я действительно так не думаю,но вряд ли Линн поверит мне.

– Это лучший комплимент за последние несколько лет,Кристобаль, – Линн протягивает руку и гладит меня по щеке.

Никакой фамильярности, никакого заигрывания в этом жестенет, от ладони Линн слабо тянет мускусом.

«Ralph» от Ральфа Лорена.

Я уже привык к тому, что Линн пользуется этими духами,созданными специально для двадцатилетних идиоток и неизменно потакающими ихтаким же идиотическим страстишкам: оральному сексу под Джей-Джей Йохансона,анальному сексу под «Guano Apes» и взаимной мастурбации под acid-джаз.

Я уже привык, но слишком много мускуса. Еще никогда его небыло так много. При всей моей нелюбви к «Ralph'y» мускус никогда не выходил внем за рамки приличия, ирис, фрезия и липовый цвет держали его в узде. Если быЛинн любила Тьери Франсуа, она никогда бы не продала мне его ежедневник. Ели быЛинн ненавидела Тьери Франсуа, она бы избавилась от ежедневника задолго дотого, как я появился в букинистическом. В любом случае я никогда бы его не увидел,если бы… Если бы не было чего-то третьего, одинаково далекого и от ненависти, иот любви.

Забвение – единственное, что может влезть в узкую щель междуненавистью и любовью; кому, как не мне, знать об этом, бедному сиамскому братцусо шрамом на затылке – такой же узкой почтовой щелью, куда Анук время отвремени сбрасывает письма без обратного адреса.

Линн просто хотела забыть Тьери Франсуа. Хотела забыть – изабыла. Забыла, но мускуса все равно слишком много.

Это не «Ralph».

Я не могу ошибиться, это не «Ralph», все изменилось закакие-то считанные секунды, мускус перестал доминировать, к нему прибавилосьеще несколько пока неясных запахов. Не ирис, не фрезия, не липовый цвет –что-то совсем другое.

Кажется, грейпфрут.

Ужас, объявший меня лишь на мгновение, отступает, на заднемсиденье «Фольксвагена» лежит несколько грейпфрутов, Линн купила их час назад.Линн купила грейпфруты, но розы она не покупала. Тогда почему я так явственночувствую их аромат?

Я знаю – почему, еще и шафран, и пачули, господи ты боже мой!..Запахи тасуются, как карты в колоде, проплывают мимо меня на дьявольскойкарусели, карусельные лошадки и олени стреножены ими, и кто только научил ихтак лихо управляться с табуном из крашеного гипса и папье-маше?.. Мирт,кайенский мирт, я ничего не хочу знать об этом.

Ничего.

Почему закашлялась Линн? Почему голова ее лежит на руле? Этоне просто роза, это флорентийская роза, ее аромат чуть тоньше, чем обычнобывает у роз. Грейпфрут, флорентийская роза и кайенский мирт, Линн все ещекашляет.

– Вам плохо, Линн? – Неужели это мой голос?

Это мой голос, он изменился до неузнаваемости, сдавленныйсильно разросшимися корнями иланг-иланга.

– Сейчас пройдет.

Что бы ни говорила Линн – это не пройдет. Это не пройдет,Линн должна, просто обязана умереть, как умер Бадди. Линн должна умереть,второго Понт-Нефа я просто не переживу, мазила Ронни надул меня, подонок, ноЛинн… Линн ни разу мне не солгала, Линн – рубиновое сердечко. Значит, и запахи,от нее исходящие, будут честны со мной.

Грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт.

Иланг-иланг, шафран… и что-то еще.

– Вы только посмотрите, Кристобаль! Откуда онавзялась?..

Голос Линн доносится до меня, как из подвала, – или этоя сам заперт в подвале, стены которого обшиты сандаловым деревом, а пол усыпанзелеными яблоками?.. Яблоки, я даже знаю название сорта – Гренни Смит.

– Откуда она взялась?..

Улитка, самая обыкновенная садовая улитка – разве что чутьболее крупная, чем обычно. Улитка ползет по побегам молодого бамбука, взрезаяих, как ножом. След, остающийся после нее: глубокая влажная борозда в белесоймякоти.

Грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт.

Иланг-иланг, шафран, бамбук, яблоки Гренни Смит.

Пачули, сандал… и что-то еще.

Проклятье. Линн должна умереть, но сейчас она не умрет. Иесли не сейчас – то когда?..

– Снимите ее, пожалуйста, Кристобаль. С детства нелюблю этих тварей.

Конечно, Линн. Конечно. Я сделаю для тебя все, что угодно.

Убрать ползущую по рулю улитку не составляет особого труда,я опускаю стекло и выбрасываю, вышвыриваю ее прямо под дождь.

– Теперь все в порядке, Линн?

– Откуда она взялась?

– Я не знаю.

Вранье. Вранье, от которого давно загустела моя кровь.Улитка перекочевала сюда из Французской Синематеки, с ботинка Анук, я до сихпор это помню; света с экрана было вполне достаточно, чтобы запомнить.

– Не смотрите на меня так, Кристобаль.

Я не могу не смотреть на тебя, Линн. Грейпфрутовая Линн,шафранная Линн, Линн в лепестках флорентийской розы, Линн с яблоком в руках,Линн с гладкой сандаловой кожей…

– Не смотрите на меня так.

– Я готов умереть за вас, Линн.

– Не нужно, Кристобаль, прошу вас. Никто не долженумирать молодым, молодым умирает лишь божоле…

– Разве?

Божоле должно быть выпито, пока не состарилось, и никто недолжен умирать молодым. Поверьте мне, я знаю.

Линн еще пытается шутить, но мне не до шуток.

– Я готов умереть за вас.

– Вы впечатлительный мальчик, Кристобаль. Как всеначинающие писатели.

– Я хочу остаться с вами.

Вот теперь я не вру. Я действительно хочу остаться с Линн,чего бы это мне ни стоило. Рухнуть вниз – в провал, в пропасть, в темноту,образовавшуюся за сандаловыми стволами; там, внизу, – в провале, впропасти, в темноте, у тела Линн, – я обязательно найду единственныйнедостающий компонент…

– Нет, Кристобаль

– Я хочу остаться с вами.

– Об этом не может быть и речи.

– Но почему?!.. – я с трудом справляюсь сохватившей меня яростью, мне хочется ударить Линн, вышибить из ее руки яблокосорта Грен ни Смит.

– Я слишком стара для вас, Кристобаль. Слишком стара.

– Какое это имеет значение?

– Для вас – никакого. Но я… Я слишком привязалась квам, милый мой…

– Тогда почему – «нет»? Чего мне не хватает? Что такогобыло в Эрве и Энрике и чего не хватает мне? – я не могу остановиться, яготов говорить что угодно, лишь бы подольше оставаться с Линн.

– Чего не хватает? Моей собственной молодости,Кристобаль. Я слишком стара для вас.