– Какие животные?

– Разные. К примеру – лягушка. Лягушка, сидящая начерепе. Тоже деталь декора.

– Лягушка? Откуда вы знаете о лягушке? – Линн явнозаинтригована.

– А вы тоже о ней знаете?

– Ну конечно. Это знаменитая лягушка.

– Чем же она так знаменита?

– Она украшает фасад университета в Саламанке, и естьстарое студенческое поверье: стоит только найти ее – и экзамен будет успешносдан. Энрике рассказывал мне об этом.

– А что, ее так трудно найти?

– Это платереско, Кристобаль. Слишком уж причудливорнамент.

Линн многозначительно улыбается, и мне начинает казаться,что она вкладывает в простые, ничего не значащие слова несколько иной,недоступный мне смысл. Причудливостью орнамента он не ограничивается.

– Энрике нашел ее?

– Не сразу.

– Я тоже нашел ее не сразу, Линн.

– Но вы ведь не были в Саламанке.

– Я видел рисунок. В блокноте у одного моего приятеля.Очень качественный рисунок.

– Ваш приятель художник?

Невинный вопрос Линн застает меня врасплох. Я ничего, ровнымсчетом ничего не знаю о Тьери Франсуа. Я не знаю даже, жив л и он,единственное, что можно утверждать с некоторой долей уверенности, – вСаламанку он все-таки съездил.

– Тьери? Художник, да. Художник-любитель, – этамысль осеняет меня в самый последний момент, будь Тьерихудожником-профессионалом, он не стал бы пристраивать лягушку в куцемразлинованном ежедневнике, он воспользовался бы как минимум альбомом длярисования.

– Его зовут Тьери?

– Тьери Франсуа.

Еще ни разу я не произносил этого имени вслух, даже наединес самим собой, я и представить не мог, что, произнесенное вслух, оно вызоветтакой эффект. То, что происходит с Линн, не поддается ни описанию, ни разумномуобъяснению. Я больше не вижу ее лица. То есть оно, безусловно, существует, всееще существует; его отголоски, его отражения все еще доходят до меня, маленькийжелтый «Фольксваген» слишком ненадежное убежище, ливень уже внутри салона.

Именно так, между мной и Линн – ливень, оголтелый, отчаянныйдождь; ливень, лобовое стекло, работающие дворники. Отголоски, отражения лицаЛинн там, за дворниками, Линн пытается спрятаться, вот оно что. Не от дождя –от меня, вероломного мальчишки-испанца, приведшего за собой французский хвостпо имени Тьери Франсуа.

Линн пытается спрятаться, она судорожно примеряет самыеразные маски: я снова вижу двадцатилетнюю Линн и Линн, потерявшую кольцо воФранцузской Синематеке; Линн, ревнующую меня к японскому анимэ на Бато Муш. Ещенесколько Линн мне совершенно неизвестны, об этих Линн она мне не рассказывала,она и сама, должно быть, слабо их помнит.

– Вы сказали – Тьери Франсуа?

– Да.

– И он ваш приятель?

– Да.

– Такой же молодой человек, как и вы?

Дождь в салоне меня не устраивает – как и шумно работающиедворники, как и лобовое стекло между нами. К тому же мне жалко Линн.По-настоящему жалко.

– …Такой же молодой человек, как и вы, Кристобаль?

– Да.

– Сколько ему лет?

Сколько лет может быть сейчас Тьери Франсуа? Пятьдесят пять?Шестьдесят?.. А сколько было любовникам Линн? Она упоминала лишь о возрастеиспанца, он умер в тридцать три, вряд ли все остальные были намного старше.Моложе – да, но не старше.

– Сколько ему лет?

– Не знаю точно. Двадцать шесть.

– Боже мой…

– Вам нехорошо, Линн?

– Это сейчас пройдет.

«Это» и правда проходит. Вымокнуть до нитки нам больше негрозит, ливень, наконец-то, убрался из салона, дворники и лобовое стекло занялисвое привычное место, Линн справилась с собой, и со всеми другими Линн,живущими в ее черепной коробке.

– Вам нехорошо?

– Все в порядке. Вот только…

– Что?

– Желудок. Последнее время у меня болит желудок. Божемой, какая глупость…

– Что?

– Жаловаться на старческие болезни молодому человеку.Простите меня, Кристобаль. Мне уже лучше.

Ничего не лучше. Бледность Линн не может меня обмануть;бледность, заострившийся нос, капли пота на висках. Линн не ожидала услышать отменя о Тьери Франсуа – отсюда и бледность. Она слышит это имя не впервые –отсюда и бледность. Это имя пугает ее, делает несчастной – отсюда и бледность.Что, если Тьери был знаком ей, и не просто знаком? Все любовные истории Линнобрываются в конце шестидесятых или в начале семидесятых, разница не слишкомвелика. Любовные истории, с завидным постоянством сменяющие друг друга.Алжирский ветеран, Эрве Нанту, так и не ставший писателем; страховой агент покличке Стриж, джазмен с сельскохозяйственным уклоном, последним был испанец.Последним, как утверждает Линн. А что, если не последним?.. Что, если вутешение ей был послан Тьери Франсуа (вот только в утешение ли?) – был послан,скатился каштаном к ее ногам?.. Что, если и розы, и кольцо – это его подарок? Исухая сигарета под душем – это его сигарета? И что могло произойти, если Линнвовсе не хочется говорить о нем? Ведь даже об алжирце, за здорово живешьукокошившем свою мамашу и ее любовника, Линн нашла возможным рассказать…Десятки вопросов готовы сорваться с моего языка, но расспрашивать Линн я неимею права. Во всяком случае – сейчас.

Это было бы бесчеловечно.

– Как вы себя чувствуете, Линн? Может быть, мне сестьза руль? Я отвезу вас домой.

– Не сейчас… пусть хотя бы ливень закончится… А ятихонько посижу. Совсем недолго. И мы поедем.

– Конечно. Не волнуйтесь, Линн.

– Как продвигается ваш роман?

Несколько секунд я соображаю, что именно имеет в виду Линн.Очевидно, речь идет об эпистолярных опытах Кристобаля, такого же начинающегописателя, каким был когда-то Эрве Нанту.

– С трудом, – привычка лгать Линн уже давнорастворилась в моей крови. – Похоже, я не в лучшей форме.

– Никогда не говорите так, Кристобаль.

– А как я должен говорить?

– Говорите: работаю над концепцией романа. Отсутствиедолжной формы всегда маскируется философствованием на тему произведения.

– Я учту.

– Надеюсь, в вашем романе найдется местечко для старойпарижанки Линн? Хотя бы на галерке…

– Обещаю вам правительственную ложу.

– Ну что вы! – Линн все еще бледна, каждое словодается ей с трудом. – Не стоит так стараться, поверьте мне. Маленькогоэпизода мне будет вполне достаточно. Кому интересно читать о старухе, ведьжизнь принадлежит молодым…