Он постарался. Нашел человека из моего списка. Заставил его страдать.

– Мы намеревались раскрыть сие при… ну, полагаю, в нашем ремесле не бывает приятных обстоятельств. Тем не менее. – Вольнотворец склонил голову. – В благодарность за твою работу, а также в подтверждение, что Два-Одиноких-Старика не дает пустых обещаний.

Я моргнула, глянула в его сторону.

– А?

– Он твой. Плоть и все обыденные тайны, которые под ней скрываются. Поступай с ними как заблагорассудится.

Я посмотрела на вольнотворца, а потом тупо уставилась на Югола Предвестника.

Странная штука, держать в руках нити чьей-то жизни. Всегда думаешь, что знаешь наверняка, как поступишь, что скажешь. В твоей голове они не люди, они чудовища, скопления старых ран и плохих снов. А когда видишь их, как я видела изломанную оболочку на стене, ты вдруг осознаешь, что все заготовленные реплики почему-то не звучат.

Странная штука. Каждый раз по-разному.

Но лучше не становится никогда.

– Что-то не так? – спросил Два-Одиноких-Старика.

– Нет, – отозвалась я и не соврала.

Все так – это он мне и обещал, на это я и согласилась. И вместе с тем…

– Просто… где он все это время был?

– Прошу прощения?

– Что он делал? – спросила я. – У него…

Руду.

У лучших людей имена как занозы. Имена, что впиваются в тело и мозг и болят, когда ты о них думаешь. И о том, как бы причинить им боль в ответ. У Югола не такое. Но я думала вовсе не о нем.

– У него был напарник, – у меня перехватило дыхание чуть сильнее, чем хотелось бы. – Когда-то. – Я кашлянула, ощутила на языке привкус тухлятины. – У него… есть что-то еще? Что он делал? Он…

Он этого заслуживает?..

В горле встал ком. Так, что не просочиться голосу. Чем больше я думала, тем горше становился привкус во рту.

– Это имеет значение?

Я не могла ответить. По крайней мере так, как мне хотелось бы. Раздались шаги – Два-Одиноких-Старика приблизился.

– Возможно, у него был напарник. Возможно, у него была семья, – произнес он. – А возможно, и нет. Может, он убил больше людей, чем любой скиталец на этой земле. Или, может, он просто напивался вусмерть в переулке, пока Джеро его не обнаружил. Он по-прежнему Югол Предвестник, предатель Империума, член Заговора против Короны. – Вольнотворец остановился рядом, взглянул на меня. – Он по-прежнему в твоем списке.

– Да, но…

Какофония заклокотал в кобуре. Я чувствовала, как его жар просачивается в мое тело, как раскаленный докрасна палец обвился вокруг сердца и едва ощутимо сжал, предупреждая.

– Любопытная дилемма, не правда ли? – задумчиво проговорил Два-Одиноких-Старика, почти неслышно хмыкнув. – Его поступок сделал тебя такой, какая ты есть. Наш поступок создал тех, кто выполз из особняка Келтифана. Вероятно, однажды мы тоже очнемся на стене в подвале. Мы, может, будем этого заслуживать. А может, и не будем. Наше прошлое принадлежит кому-то еще.

Вольнотворец мягко взял мою руку, вложил что-то в ладонь и сомкнул мои пальцы.

– Его будущее принадлежит тебе.

Два-Одиноких-Старика одарил меня слабой улыбкой, а потом развернулся, вышел, шаркая, и закрыл за собой дверь. Я разжала пальцы, лишь когда стихло эхо его шагов.

Какой-то ключ. Не какой-то. К оковам Югола.

Я перевела на него взгляд.

Он смотрел на меня.

В какой-то момент Югол успел очнуться и теперь следил за мной с отчаяньем в глазах.

Интересно, слышал ли он наш разговор, различил сомнение, что, закравшись, звучало в моем голосе. Я надеялась прочитать в его глазах, что нет. Хотела увидеть в них ненависть, пылающий гнев, что ему не удастся отсюда выбраться, увидеть те мерцающие глаза, которые по-прежнему являлись мне во снах всякий раз, как я вспоминала ту ночь, тех людей, таких как он, как Дарриш.

Все, что я видела в его глазах – это человека, который не хотел умирать.

Выглядела ли я для него так же той ночью, когда Враки вырвал из меня магию, когда они отняли у меня небо? Гадал ли, чем я это заслужила? Имело ли это значение? Они все равно свершили задуманное. Он все равно даже не попытался помешать.

Мне не должно было быть так сложно. Я не должна была столько тянуть. Не должна гадать, кто он такой, не должна думать ни о чем, кроме того, что он в моем списке, а раз он в моем списке, то должен умереть.

Но…

Я потянулась приспустить кляп.

Может…

Боль обожгла руку, заставила пальцы скрючиться, словно сучковатые когти.

– НЕТ.

Голос Какофонии, жаром в ушах, в сердце, звоном по телу. Он прорвался в меня снова, злой, раскаленный язык огня.

– Вспомни его, – ощерился Какофония. – Вспомни, что он с тобой сделал.

– Но… – охнула я. – Что если…

– Не имеет значения. – Жар отступил, самую малость, замер где-то на грани почти теплоты. Почти нежности. – Он не имеет значения. Как и все, что он делает. Его судьба была предрешена той ночью. Он это знает – и знал с тех самых пор.

Я скрипнула зубами. Моя рука опустилась, замерла у пояса.

У меча.

И боль отступила еще на шаг.

– Кому бы он ни помогал, кому бы не помогал, – зашептал Какофония, – все это ради него самого и той вины, что он несет на плечах. И ни разу он не задумался о тебе, о том, что у тебя отнял, что они с тобой сотворили.

Югол распахнул глаза. Яростно замотал головой. Из-за кляпа донесся звук – крик? Мольба? Проклятие? Мог ли он слышать голос Какофонии?

Или издал тот звук потому, что я обнажила меч?

– Позволь ему жить, и его имя будет жить вечно. – Голос Какофонии стал чем-то внутри меня, пылающим ярко, но не горячо. Чем-то, что заставило меня поднять клинок. – Он будет пятном на лике справедливости, оскорблением тебя, всего. Убей его, и это твое имя будут шептать. Твое имя станет потрясать таких, как он, и держать чудовищ в тени.

Я пыталась напомнить себе, что Какофония не человек и не может знать, что такое проливать кровь. Какофония – оружие. Он убивает, разрушает, пожирает останки. Движимый этим голодом, Какофония вынужден его утолять. Я пыталась себе это напомнить.

И понять, когда успела приставить к горлу Югола меч.

– Как может этот мир жить спокойно, когда в нем обитают существа подобные ему? Как можешь ты жить спокойно? А она?

Я зажмурилась, сглотнула ком. Югол приглушенно всхлипнул.

– Все твои жертвы, все сделанное, чтобы вырезать гниль вроде него из трупа этого мира, будут напрасны, если ты его пощадишь.