Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Евлалия Григорьевна напряженно сидела, готовая каждую минуту вскочить и бежать.
– Я сам все сделаю! – взяв себя в руки, тихо сказал Семенов.
Евлалия Григорьевна подняла на него глаза, но спросила только взглядом.
– Все сам сделаю! – повторил Семенов и мотнул головой: не сомневайтесь, мол. – И я все это сделаю лучше, чем вы. Верите? Верите вы мне? – неожиданно для себя спросил он и почувствовал, как сердце у него слегка сжалось, словно ему будет больно, если она ответит: «Нет, не верю».
Евлалия Григорьевна ответила не сразу. Она сначала посмотрела строго, глубоко и испытующе. Она не могла ответить так, просто: ей надо было воистину убедиться в том, что она верит. Ей надо было увидеть то, что заставило бы ее поверить, что позволило бы ей поверить.
– Да, верю.
– А коли верите, – почти радостно заколыхался Семенов, – то… верьте! Я…
Он на полминуты задумался, что-то обсудил про себя и решил.
– До завтрашнего вечера подождите! – распорядился он. – И, коли можете, никуда завтра целый день из дому не уходите. Дома будьте, стало быть. Я сейчас еще не знаю: может быть, утром, а может быть, днем или вечером… Одним словом, я или дам вам знать, или сам заеду, или… Не знаю, но ждите. Тут главное, чтобы этого Любкина увидеть! – немного хитро подмигнул он, – а я… я уж знаю, что ему сказать надо. Слово такое знаю, вроде как бы – «Сезам, отворись!» Волшебное!
– Вы… скажете?
– Скажу, скажу! И… Не плачьте, голубенькая! – с ласковой шутливостью добавил он и несмело дотронулся концами пальцев до ее плеча. – Ведь перемелется, – мука будет! А у вас… у вас обязательно все перемелется, потому что жернова у вас больно уж крепкие!
Дождь[85]
1
Это был довольно заурядный пансион в горах. Но горы не были ничем примечательны, а пансион – тем более. Поэтому гостей в нем всегда было мало, и почтенная фрау Райнке не раз подумывала о том, не прикрыть ли ей этот пансион и не вложить ли свой маленький капитал в молочную ферму? И в самом деле: разве «Ферма Мария» звучит хуже, чем «Пансион Soleil»?
Но в это лето по необъяснимому капризу судьбы неожиданно съехались гости. Их было так много, что фрау Райнке воспрянула духом. Все комнаты заняты? Это замечательно! Но еще замечательнее было то, что гости, каждый в своем роде, были достаточно импозантны и элегантны, составляя вполне приличную компанию.
Раньше всего – молодая вдова, очень интересная особа 28-ми лет, с компаньонкой и с шестью сундуками, не считая чемоданов, баулов и портсаков, американизированная испанка, мадам де-ла Рока. О ее компаньонке говорить, конечно, не приходится: даже не все знали, что ее довольно безлично зовут мадемуазель Софи, и никто не замечал ее вдумчивых и немного грустных глаз. Но несомненно все замечали и высоко ценили профессора физики, автора солидных трудов, почтенного г-на Ратш. Общее внимание вызывал также и известный киноактер, мистер Корри, готовящийся к новой роли и пожелавший предварительно отдохнуть в мирной обстановке; он всех прельщал вдохновенными глазами, привычными кинопозами и дюжиной необыкновенных шелковых пижам; его же повышенного аппетита все старались снисходительно не видеть. Кроме того, были и другие интересные люди: вдова оптового торговца рыбой, фрау Грюнберг, с модернизированной дочкой Эммой, студент миланского университета, сын почтенных родителей, сеньор Паоло, молодой человек с крупными деньгами на мелкие расходы, рантье – мсье Пико с супругой… И, наконец, господин Инкто.
– Фрау Райнке, кто такой господин Инкто? – деловито наводил справки мсье Пико, ни в чем не допускавший неясностей.
– Этого я не знаю, майн херр! – очень учтиво отвечала фрау Райнке. – Он приехал, по его словам, из Тибета.
– По его словам? Но разве он умеет говорить? – наивно изумлялась очаровательная мадам де-ла Рока. – Я, право, думаю, что он немой. Он ведь всегда молчит!
– О, нет, мадам! Он прекрасно говорит по-немецки. Можно подумать, что он – немец.
– Но почему же он молчит? Почему он все время молчит?
– Вчера я разговаривал с ним по-английски! – вмешался мистер Корри, по привычке принимая кинопозу. – Правда, разговор наш был очень краток. Он спросил у меня, какой у нас сегодня день, а я ответил: среда! Он поблагодарил меня и… и я должен признать, что по-английски он произносит безукоризненно.
– Какой же он национальности?
– Он – staatenlos, мадам.
– Что это значит?
– Это значит, что он без подданства.
– Но не без национальности же, надеюсь?
– О, конечно, нет!
– Инкто… – в раздумьи сказал професаор Ратш. – Это не французская, не немецкая и не английская фамилия. И, конечно, не норвежская, не шведская и не датская. И уж само, собою разумеется, что не русская и не польская. Китайская? Японская? Нет, нет!
– И не итальянская! – горячо воскликнул молодой Паоло (он всегда все восклицал излишне горячо). – Инкто? Это звучит совсем не по-итальянски, хотя г-н Инкто на днях и говорил со мной на прекрасном итальянском языке!
– Загадочный человек! – рассмеялась мадам де-ла Рока. – Владеет чуть ли не всеми языками мира и… и молчит! почему же он молчит?
– Вероятно, у него очень молчаливый характер, мадам! – учтиво и скромно, но с несомненным достоинством догадалась фрау Райнке.
2
И вдруг – пошел дождь. Еще с утра небо стало заволакиваться тучами, а с полудня полил дождь, и сразу было видно, что он зарядил надолго. До самого вечера? Может быть, даже и до утра?
Он шел весь день и всю ночь. Утром все бросились к окнам, но увидели через стекла безрадостную картину: серое небо, потоки воды, грязные тучи, мутные пузыри на лужах… И нигде нет ни признака просвета: ни на востоке, ни на западе, ни на севере, ни на юге. Дождь, дождь, дождь!
То же и на третий день. Были мобилизованы все средства развлечения, но они, в конце концов, были так примитивны и так немногочисленны, что ничуть не помогли маленькому обществу. И самая злая, самая нудная, самая серая скука вползла в пансион Soleil.
– Знаете что? – сказала очаровательная мадам де-ла Рока на четвертый день дождя. – Как последнее средство спасения от невыносимой скуки, я предлагаю отправить делегацию к господину Инкто и пригласить его сюда, к нам. Он, конечно, не остановит дождя, но он, быть может, поможет нам спастись от скуки?