Право, не постигаю той удивительной вольности, которою пользуются «Отеч[ественные] записки», и той неприкосновенности, которою обеспечен г-н Краевский! Крылов (ценсор) был сегодня у меня и показал мне исключения из статьи об «Отеч[ественных] записках»[1449]! Я решился перенесть суд повыше и всеподданнейше просить моего личного благодетеля, Царя православного, разрешить: почему Краевскому позволено печатно поносить меня самым гнусным образом, топтать мое имя в грязь, употреблять самые низкие выражения[1450], – а мне запрещено даже защищаться! Дело это должно принять самый сериозный оборот, потому что у меня собраны акты. Наконец вывели меня из терпенья![1451]

Прошу всепокорнейше о возвращении метрики моей или свидетельства о крещении[1452]. Я сообщил вам вместе с корректурными листами. Во всем покоряюсь вашей воле, скорблю, что должен надоедать Вам – но что же делать! Вольно же Вам быть честным, умным и благородным человеком!

Душевно преданный

Ф. Булгарин

28 нояб[ря] 1845

СПб.

31

Отец и командир Александр Васильевич!

Хоть вовсе запретите предисловие, но только разрешите дело, чтоб я мог выдать книжку вместе с «Библиот[екой] для чтения». Уж когда так суждено, что каждая ракалия может ругать меня и поносить, когда в «Иллюстрации» можно печатать, что я подделываю к себе письма артистов (в «Пчеле» на той же неделе было напечатано письмо Рубини)[1453], когда Вяземский может печатать также на меня эпиграммы[1454], а Белинский лаяться как собака в «Отеч[ественных] записках», а мне безыменно даже нельзя сказать, что на меня клевещут, – пусть будет так! Уж теперь дело только в механисме! Ради бога, решите, – это предисловие! Ужели даже нельзя сказать, на каких правах я говорю о современности, что критика и лай меня не сбили с толку? Вычеркните что угодно – оставьте два слова – запретите вовсе печатать – только разрешите! Об этом слезно умоляет душевно преданный вам

Ф. Булгарин[1455].

29 нояб[ря] 1845

32

Отец и командир Александр Васильевич!

Сегодня, в ценсурный вторник[1456], отправился я в ценсурный комитет и пустился чрез Неву, не скажу с опасностью жизни, но с неприятностью, потому что мостки чинили в средине, и мы должны были пробираться вокруг, по льду. Нет комитета! Биржа есть – и все, что составляет присутствие – есть, а комитета – нет!

Некто, мне вовсе незнакомый, Николай Иванович Анисимов, сжалился надо мной, проверил рукопись с книгой и внял моей просьбе – отправить к вам билет на выпуск книги, для отдачи билета мне, если вы найдете, что в рукописи все исправно. Но явился другой человек, объявил, что он секретарь комитета[1457] и не соглашается на это! День мой пропал!

Так ли было в старину в ценсуре? Мы выдавали в свет книжки и брали билеты – месяца два позже! Тогда еще верили честному слову!

У нас с Ольхиным заключено условие, что кто будет виноват, если «Биб[лиотека] для чт[ения]» и «Воспоминания» не выйдут вместе, тот платит другому 4000 руб. сер[ебром]. Виноват ли я, что не было комитета, когда есть сообщение с Васил[ьевским] островом?

Я облегчил вам весь труд: положил заметки в книге, где опущены вычеркнутые места, и загнул страницы в рукописи, где места вычеркнуты. В ¼ часа можно поверить!

Отец и командир, не задерживайте, ради Бога и всего для Вас святого, здесь идет дело о 4000 руб. серебром!

Вы, верно, ужаснетесь множеству заметок, как и я ужаснулся! Не обвиняю Вас! Время!!! А мы, дураки и скоты, плакали во времена Магницкого и Рунича! Да это был золотой век литературы в сравнении с нынешним! Не завидую я месту Уварова в истории! А история – живет, видит и пишет на меди! Имя Торквемадо, в сравнении с именем Уварова, есть то же, что имя Лудовика XIV в сравнении с именем Омара! Набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца – истребил мысль и чувство… Поневоле вспомнишь первую страницу из «Жизни Агриколлы» – Тацита: «Хотели бы лишить нас способности мыслить, как лишили средств говорить, если б можно было заставить человека не думать, как можно заставить его молчать?»[1458]

Вовсе не гневаюсь на Вас, смотря на этот букет заметок, напротив, зная Вас, столько же сожалею об Вас, как и о себе! Amen![1459]

Душевно преданный и искренне уважающий

Ф. Булгарин

4 дек[абря] 1845

СПб.

33

Отец и командир Александр Васильевич!

Мучил и терзал я Вас моими «Воспоминаниями», так что, думаю, и вовек не забудете – но что ж и мне бедному делать! Теперь бью челом и повторяю русскую поговорку:

«Дал яичко – дай же и облупленное!»

И прошу покорнейше прочесть поскорее – последние строки 2-го тома – и баста! Чтоб Вам легче было читать, прилагаю и корректурные листы. От Вас зависит – чтоб книга вышла в срок, т. е. 1 января. Стоит посидеть один часик и делу конец!

Ради бога не откажите в этом искренно преданному и высоко уважающему Вас

Ф. Булгарину

26 декабря 1845

СПб.

34

Отец и командир Александр Васильевич!

Дай Бог вам в Новом году того, чего я Вам желаю. Более и себе не хочу!

Сотворите последнюю благостыню и благословите на выход в свет мои бедные «Воспоминания», которые Вас так измучили. Я приготовил и облегчил все, стоит только перевернуть страницы и поверить[1460], хотя и слово мое твердо. За сто миллионов не согласился бы вставить одно слово, зачеркнутое ценсурой, ибо это была бы фальшь.

Душевно приветствую и обнимаю вас.

Фаддей Булгарин.

2 января 1845[1461]. СПб.

NB. Если, паче чаянья, «Пчелы» вам не принесут, как всегда бывает в начале года непорядок, пожалуйста, дайте знать. Я своей рукой вписал Вас.

35

Милостивый государь Александр Васильевич!

Разнеслись по городу и дошли до меня слухи, что Вы пришли в соблазн от 3[-й] и 4[-й] части романа «Счастье лучше богатырства»[1462] – говорите, что он должен быть запрещен, и хотите войти с докладом к министру[1463], если уже не вошли. Честь имею Вас уведомить, что все сказанное в начертании характера низменного Вампирова[1464] взято из вашего изображения современной литературы (в «Биб[лиотеке] для чтения»)[1465], где литераторы представлены хуже каторжников, и если вы полагаете, что из 13 миллионов ни один не должен струсить и что это вредно для блага России, то я думаю, что